— Мир полон невероятных вещей, — тихо сказал Травелер. — Тут назревает битва при Акциуме, если у старика хватит терпения дойти до этого места. А рядом две ненормальные, разделив пятнадцать фасолин пополам, бьются за одну оставшуюся.
— Занятие не хуже любого другого, — сказал Оливейра. — Вдумайся в это слово. Быть занятым, иметь занятие. У меня мороз по коже, че. Заметь при этом, не ударяясь в метафизику, что мои занятия в цирке — чистая туфта. Я зарабатываю свои песо, не делая ничего.
— Подожди, вот будем выступать в Сан-Исидро, будет потяжелее. В Вилья-дель-Парке у нас все проблемы решены, даже денежные, что особенно беспокоит директора. А сейчас надо будет начинать все с новыми людьми, и у тебя появится больше занятий, если тебе уж так нравится это слово.
— Да ты что! Какая подстава, че, я и в самом деле все как-то спустил на тормозах. Значит, теперь придется работать?
— Только поначалу, потом все войдет в свою колею. Но скажи мне, приятель, ты что, совсем не работал, пока был в Европе?
— Необходимый минимум, — сказал Оливейра. — Был подпольным бухгалтером. У старика Труя, типичный персонаж Селина. Я бы тебе как-нибудь рассказал, если б оно того стоило, но оно того не стоит.
— Я бы с удовольствием послушал.
— Знаешь, все как-то повисает в воздухе. Что бы я тебе ни рассказал, будет похоже на часть рисунка ковра. Нет связующего начала, когда, скажем, рраз — и все встает на свои места, и появляется прозрачный кристалл, сверкая всеми своими гранями. Плохо то, — сказал Оливейра, разглядывая ногти, — что, наверное, все уже само собой связалось, а я этого не понял, я остался за бортом, как те старики, которым говоришь о кибернетике, а они тихо кивают, думая при этом, что пора бы, пожалуй, поесть вермишелевого супу.
Кенарь Сто-Песо выдал такую оглушительную трель, какой раньше никто от него не слыхал.
— Знаешь что, — сказал Травелер, — мне иногда кажется, что тебе не надо было возвращаться.
— Тебе только кажется, — сказал Оливейра. — А я с этим живу. Может, по сути, это одно и то же, но не будем так запросто падать в обморок. Что нас с тобой убивает, так это стыдливость, че. Мы разгуливаем по дому в чем мать родила, к возмущению некоторых сеньор, но чтоб поговорить… Понимаешь, иной раз, мне кажется, я бы мог сказать тебе… Не знаю, может, наступит момент, и слова найдутся и сослужат нам службу. Но поскольку это слова не для обычной жизни, не для мате в патио, не для беседы как по маслу, то всегда отступаешь, и как раз лучшему другу рассказать об этом труднее всего. Тебе никогда не приходилось доверяться первому встречному?
— Может, и приходилось, — сказал Травелер, настраивая гитару. — Непонятно только, для чего тогда друзья, при таких принципах.
— Для того, чтобы быть рядом, и тот, кто тебе это говорит, один из них.
— Как знаешь. Но в конце концов мы перестанем понимать друг друга так, как понимали в старые времена.
— Во имя старых времен свершается множество подлостей во времена нынешние, — сказал Оливейра. — Видишь ли, Маноло, ты говоришь о взаимопонимании, но в глубине души отдаешь себе отчет в том, что я тоже хочу, чтоб ты меня понял, и что ты означает больше, чем просто ты. Самое неприятное в том, что понимание — это совсем другое. Когда друзья понимают друг друга, когда любовники понимают друг друга, когда в семье понимают друг друга, мы называем это гармонией. Чистый обман, зеркало для жаворонков. Я иногда думаю, что между двумя людьми, которые бьют друг другу морду, больше понимания, чем между теми, кто смотрит на них со стороны. И потому… Че, по-моему, я и в самом деле мог бы сотрудничать в воскресных выпусках газеты «Насьон».
— Так хорошо сказал, — сказал Травелер, пробуя первую струну, — но в конце на тебя напал приступ стыдливости, о которой ты говорил раньше. Ты мне напомнил сеньору де Гутуссо, она считает, что в любом разговоре должна упомянуть о геморрое своего мужа.
— Этот Октавий Цезарь тут такое пишет, — проворчал дон Креспо, глядя на них поверх очков. — Например, что Марк Антоний ел какое-то странное мясо, когда был в Альпах. О чем это он? О козленке, я думаю.
— Скорее о ком-то двуногом, беспёром,
[520] — сказал Травелер.
— В этой книге, если кто не сумасшедший, так близко к тому, — уважительно сказал дон Креспо. — А что проделывала Клеопатра, это надо видеть.
— Царицы вообще такие сложные, — сказала сеньора де Гутуссо. — Эта Клеопатра ни одного мужика не пропускала, в кино показывали. Конечно, времена были другие, религии не было.
— Метла, — сказала Талита и забрала шесть карт сразу.
— Вам везет…
— В конце я все равно проигрываю. Ману, у меня монетки кончились.
— Разменяй у дона Креспо, он уже, наверное, добрался до времен фараонов и рассчитается с тобой золотыми слитками. Знаешь, Орасио, все, что ты говоришь о гармонии…
— Иными словами, — сказал Оливейра, — если ты настаиваешь, чтобы я вывернул на стол карманы до последней соринки…
— Обойдемся без выворачивания карманов. Но дело обстоит так, что ты спокойно смотришь, как другие невольно начинают лезть на рожон. Ты ищешь то, что называешь гармонией, но ищешь там, где, как ты сам говорил, ее нету, — среди друзей, в семье, в городе. Почему ты ищешь ее внутри социальных ячеек?
— Не знаю, че. Да и не ищу я ее. Все происходит как-то само собой.
— С тобой что-то там происходит, а другие из-за этого плохо спят?
— Я тоже плохо сплю.
— Вот зачем, к примеру, ты сошелся с Хекрептен? Зачем приходишь ко мне? Разве не Хекрептен и не мы нарушаем тебе гармонию?
— Она хочет выпить настойку мандрагоры! — вскричал пораженный дон Креспо.
— Настойку чего? — сказала сеньора де Гутуссо.
— Мандрагоры! Она приказала рабыне принести ей мандрагору. Говорит, хочет уснуть. Да она совсем с ума сошла!
— Могла бы принять бромурал, — сказала сеньора де Гутуссо. — Конечно, в те времена…
— Ты совершенно прав, старичок, — сказал Оливейра, наполняя стаканы. — Единственная оговорка, которую ты допустил, — ты придаешь Хекрептен слишком большое значение.
— А мы?
— Вы, че, возможно, и есть то связующее начало, о котором мы с тобой говорили раньше. Я пришел к мысли, что наши отношения похожи на химическую реакцию, они развиваются вне нас. Что-то вроде рисунка, который возникает сам по себе. Ведь это ты пришел меня встречать, не забывай.
— А почему нет? Я и предположить не мог, что ты явишься с такой хворобой, что ты настолько переменился, что мне иной раз тоже хочется стать другим… Но не в этом дело, совсем не в этом. В общем, сам не живешь и другим не даешь.
Гитара, будто сама по себе, наигрывала сьелито.
[521]
