Талита выключила магнитофон, закрыла крышку, посмотрела на него с глубоким отвращением и налила себе лимонаду. Ей не хотелось думать об этой истории с больницей (директор называл ее «психическая клиника», что было полной бессмыслицей), но если не думать о больнице (не говоря уже о том, что не думать она только хотела, а на самом деле она не могла не думать), тогда на ум немедленно приходило другое, тоже не слишком приятное. Она думала о Ману и об Орасио сразу, и о своем сходстве со стрелкой весов, о чем у них с Орасио состоялась весьма памятная беседа в конторе цирка. Ощущение, что в ней кто-то поселился, сделалось сильнее, мысль о больнице вызывала по меньшей мере чувство страха, неизвестности, она представляла себе небритых буйнопомешанных в смирительных рубашках, которые гоняются друг за другом, размахивая навахой, или кидаются табуретками и ножками от кровати, блюют на температурные листы и регулярно мастурбируют. Забавно будет видеть Ману и Орасио в белых халатах, ухаживающих за больными. «Мне тоже найдется что делать, — скромно подумала Талита. — Директор наверняка поручит мне больничную аптеку, если там есть аптека. А может, пункт первой помощи. Ману, как всегда, будет подшучивать надо мной». Надо бы вспомнить о стольких вещах, все так быстро забывается, время будто все потихоньку стирает наждаком, ежедневную битву этого лета, порт и жару, Орасио, спускающегося по трапу с малоприветливым выражением на лице, и то, как он грубо обошелся с ней, пошла, мол, прочь вместе со своим котом, садись на трамвай и уезжай, нам поговорить надо. А потом началось время, похожее на заброшенный пустырь, где валяются мятые консервные банки, кривые гвозди, о которые можно поранить ногу, где на каждом шагу грязные лужи, а к колючкам чертополоха прицепились какие-то тряпки, вечерний цирк с Орасио и Ману, которые смотрят на нее или друг на друга, кот, который каждый раз то будто глупеет, а то становится гениальным и решает задачки на глазах у восторженной публики, прогулки пешком с заходами в пивные, чтобы Орасио и Ману выпили пива, и разговоры, разговоры ни о чем, она слушает их сквозь жару, дым и усталость. Я — это я, я — это он, — сказала она, не думая о том, что говорит, а значит, это важнее, чем если бы она подумала, потому что это пришло оттуда, где слова похожи на сумасшедших из клиники, нелепые существа, пугающие и несуразные, которые живут своей отдельной от других жизнью и вдруг начинают ни с того ни с сего подпрыгивать, и никому их тогда не унять: Я — это я, я — это он, но он — это не Ману, он — это Орасио, поселившийся в них, тайком напавший на них, тень внутри тени, окутавшей ночную комнату, огонек сигареты, медленно рисующий во мраке бессонные фигуры.
Когда Талите было страшно, она вставала и шла заваривать себе чай из липы и мяты fifty-fifty.
[526] Она сделала себе чай, очень надеясь, что ключ Ману вот-вот повернется в замочной скважине. У Ману тогда слетели с языка слова: «Ты для Орасио ничего не значишь». Это было обидно, зато успокаивало. Ману сказал, хотя он и набросил на тебя веревку (да не говорил он этого, даже и намека не было), одна ложка липы одно ложка мяты вода должна быть горячей, кипяток, стоп даже тогда она ничего для него не значила. Но тогда. Если она для него ничего не значит, зачем все время торчать в глубине комнаты, курить или читать, быть (Я — это я, я — это он), как будто она ему все-таки нужна, да, именно так, зачем-то все-таки нужна, нависать над ней издалека и вытягивать из нее душу, словно добиваясь чего-то, словно для того, чтобы что-то получше увидеть или самому стать лучше. Тогда не так: я — это я, я — это он. Тогда все наоборот, я — это он, потому что я — это я. Талита вздохнула, все-таки некоторое удовлетворение этот аргумент ей принес, и чай получился вкусный.
Но дело не только в этом, если так, то все было бы слишком просто. Не может быть (для чего-то ведь существует логика), что она интересует Орасио и одновременно не интересует. Из комбинации этих двух вещей должна получиться третья, нечто не имеющее никакого отношения к любви, например (это так глупо, думать о любви, когда любовь — это только Ману, только Ману до скончания века) нечто сродни охоте, поиску или какому-то ужасному выжиданию, вот как кот смотрит на кенаря, до которого ему не добраться, как будто время застыло, день остановился, игра в кошки-мышки. Полтора кусочка сахару, а все равно пахнет луговыми травами. Кошки-мышки без всяких объяснений касательно э-той-сто-ро-ны-де-ла, или до тех пор, пока Орасио не удостоит ее разговора, или уедет, или пустит себе пулю в лоб, любое объяснение или хоть какой-то материал, на основании которого можно это объяснение вообразить. А то сидит тут, потягивая мате, и смотрит на них, и Ману тоже должен пить мате и смотреть на него, и все трое будто вытанцовывают бесконечную медленную фигуру. «Мне бы, — подумала Талита, — только романы писать, такие замечательные мысли приходят в голову». Она чувствовала себя такой подавленной, что снова включила магнитофон и пела песни до тех пор, пока не приехал Травелер. Оба решили, что голос Талиты звучал не слишком хорошо, и Травелер продемонстрировал ей, как надо петь багуалу. Они поставили магнитофон на подоконник, чтобы Хекрептен могла беспристрастно оценить его пение и, может быть, Орасио тоже, если он дома, но его не было. Хекрептен нашла, что все замечательно, и они решили поужинать вместе, так что к холодному мясу, которое было у Талиты, они, по инициативе Травелера, присоединили овощной салат, который должна была сделать и принести Хекрептен. Талите идея очень понравилась, во всем этом было что-то от покрывала или колпака для чайника, в общем когда что-то прикрывают, или вот как магнитофон и довольный вид Травелера, — словом, что-то решенное и готовое, сверху можно чем-нибудь прикрыть, но что прикрыть, вот в чем вопрос, а в глубине души было понимание того, что все осталось как было до чая из липы и мяты fifty-fifty.
(-110)
48
У склона Холма — хотя у этого Холма и склона-то не было, он начинался как-то сразу, и непонятно было, ты уже на Холме или нет, так что лучше сказать, у самого подножия Холма, — в квартале низеньких домиков и крикливых мальчишек, расспросы ни к чему не привели, все разбивалось о любезные улыбки женщин, которые и хотели бы помочь, да сами ничего не знали, люди переезжают, сеньор, здесь все так переменилось, может, вам лучше в полицию обратиться, может, они скажут. Он не мог оставаться дольше, корабль должен был скоро отправляться, и, хотя он заранее знал, что все потеряно, его вела какая-то смутная надежда, как надеются на выигрыш в лотерею или прислушиваются к предсказаниям астрологов. Он сел на трамвай, доехал до порта и провалялся на койке до обеда.
В ту же ночь, было около двух часов, он снова впервые увидел ее. Было жарко, и в огромной каюте, где храпели и потели более сотни иммигрантов, было еще хуже, чем среди смотанных канатов, под открытым небом, опрокинувшимся в реку, а влажность на рейде всегда такая, что одежда прилипает к телу. Оливейра сидел у переборки и курил, разглядывая редкие невзрачные звезды, проглядывающие сквозь тучи. Мага появилась из-за вентилятора, она несла что-то в руке, волоча по полу, почти тут же повернулась к нему спиной и направилась к одному из люков. Оливейра не последовал за ней, он слишком хорошо знал, что увидит ее еще не раз и что теперь она будет преследовать его. Он подумал, что это, наверное, какая-нибудь фифочка из каюты первого класса, которые иногда спускаются на замурзанную палубу, страстно желая поближе познакомиться с жизнью, что-то в этом роде. Она была очень похожа на Магу, это совершенно очевидно, но еще очевиднее, что остальное он додумал сам, и, когда сердце у него перестало бешено колотиться, он закурил следующую сигарету и попытался взять себя в руки, неизлечимый кретин.
