То, что ему показалось, будто он увидел Магу, это еще не самое страшное; он был уверен, неуправляемое желание может вытащить ее из того, что обычно называют подсознанием, и спроецировать на силуэт любой женщины на борту корабля. До этого момента он думал, что мог позволить себе роскошь с грустью вспоминать о некоторых вещах, вызывать их в памяти когда захочется и в соответствующих для подобных историй обстоятельствах, заканчивая это занятие так же спокойно, как гасят окурок сигареты. Когда Травелер в порту познакомил его с Талитой, такой смешной с этим ее котом в корзинке, а выражение лица то приветливое, то похожее на Алиду Валли,
[527] он почувствовал, что некое отдаленное сходство вдруг сгустилось до полного и абсолютного, чего быть не могло, как если бы его память, которая на первый взгляд всегда была на его стороне, вдруг вытащила призрак, способный переселиться в другое тело, другие глаза, взгляд которых, как он думал, уже навсегда принадлежал воспоминаниям.
В последние недели, целиком заполненные невыносимой самоотверженностью Хекрептен и обучением трудному искусству продавать отрезы ткани, переходя от одной двери к другой, у него все-таки оставалось достаточно времени, чтобы выпить не одну кружку пива и посидеть на скамейке на площади, препарируя эпизод за эпизодом. Внешне казалось, что расспросы у Холма он предпринял лишь для очистки совести: найти, попытаться объясниться, и прощай навсегда. Мужчинам свойственно всегда ставить точки над i, не оставляя никаких хвостов. Теперь он понял (тень, появившаяся из-за вентилятора, женщина с котом), что он ходил к Холму совсем не за этим. Психоанализ его раздражал, но, как ни крути, не за этим он туда ходил. Он словно летел в колодец, который был внутри него самого. Посреди площади Конгресса он вдруг с иронией спрашивал себя: «И это ты называешь поисками? Ты считаешь, что ты от этого освободился? Как там было у Гераклита? Ну-ка посмотрим, повтори на память все степени свободы, вот смеху-то будет. Ты же сам себя загнал в ловушку, братец». Ему бы, пожалуй, понравилось, если бы он понял, что непоправимо унижен своим открытием, но его беспокоило смутное ощущение удовлетворения где-то в области желудка, физиологическая реакция довольства у организма, который насмехается над метаниями и терзаниями духа, ощущение, которое, словно кот, сворачивается клубком между ребер, в животе и в ступнях. Самое плохое то, что в глубине души ему это ощущение нравилось — никогда не возвращаться, всегда быть в дороге, пусть даже неизвестно куда. А над всем этим его сжигало похожее на отчаяние ясного понимания что-то такое, что стремилось обрести плоть и кровь, однако это растительное удовольствие флегматично отбрасывало это что-то, держа его на расстоянии. Порой Оливейра как бы со стороны наблюдал за этим несоответствием, не желая принимать в нем участия, делая вид, что он тут ни при чем. Так и шло, цирк, потягивание мате в патио у дона Креспо, танго Травелера, и во всех этих зеркалах Оливейра краешком глаза видел себя. Он даже сделал некоторые наброски в тетради, которую Хекрептен любовно берегла в ящике комода, не осмеливаясь прочитать. Постепенно он пришел к выводу, что поездка к Холму была проделана не зря, уже хотя бы потому, что заставила его переменить какие-то суждения, на которых он основывался до этого. Понять, что он влюблен в Магу, — это не поражение и не одержимость прошлым; любовь, которая может обходиться без своего объекта, которая питается ничем, быть может, даст ему силы для другого, определит их и переплавит в стремление разрушить наконец это животное удовольствие тела, раздувшегося от пива и жареной картошки. Слова, которыми он заполнял тетрадь, потрясая в воздухе кулаком под собственный оглушительный свист, порой вызывали у него безумный смех. В результате Травелер высовывался в окно и просил его помолчать хоть немного. Иногда Оливейра обретал душевный покой за какой-нибудь домашней работой, например выпрямляя гвозди или распутывая волокна агавы, чтобы сплести потом из них и прикрепить к абажуру лампы изящное макраме, которое Хекрептен назвала элегантным. Может быть, любовь обогатит его в каком-то другом, более высоком смысле, может быть, она — даритель бытия; значит, только упустив ее, можно избежать эффекта бумеранга, дать ей исчезнуть, чтобы забыть ее, и попытаться удержаться, снова одному, на этой новой ступеньке действительности, где воздух разрежен и дуют ветры. Убить объект любви, древнее намерение мужчины, плата за то, чтобы не останавливаться на очередной ступеньке, так что мольба Фауста остановить мгновение не имеет никакого смысла, если только его самого не покинут, как забывают на столе пустой стакан. И так далее в том же роде, и горький мате.
А было бы так легко выстроить какую-нибудь последовательную схему, упорядочить мысли и жизнь, добиться гармонии. Достаточно его всегдашнего лицемерия, чтобы возвысить прошлое до уровня опыта и только выиграть от новых морщин на лице, это вполне отвечает его привычке сохранять вид человека знающего жизнь, с которым он прожил более сорока лет, улыбался он при этом или молчал. Так что можешь надеть темно-синий костюм, причесать седеющие виски и ходить на выставки живописи, посещать «Сад» или «Ричмонд», примирившись со всем белым светом. Сдержанный скептицизм, вид человека, вернувшегося издалека, постепенное вхождение в зрелость, в брак, в отеческие наставления за ужином, в просматривание дневника с неважными отметками. Я тебе говорю, потому что я достаточно пожил на свете. И повидал мир. Когда был молодым. Они все одинаковые, уверяю тебя. Я тебе говорю, потому что у меня есть жизненный опыт, сын мой. А ты жизни не знаешь.
И все это такое смешное и обыденное, в каком-то смысле еще не худший вариант, размышлению всегда грозит idola fori,
[528] слова неверно передают то, что подсказывает интуиция, окаменевшие понятия всегда слишком просты, наступает усталость, и в конце концов ты вытягиваешь из жилетного кармана белый платок как знак капитуляции. Могло случиться так, что предательство привело бы к абсолютному одиночеству, без свидетелей и сообщников: ты наедине с собой, и тебе кажется, что ты бесконечно далек от личных компромиссов и того, что называется драмой чувств, от бесконечной пытки быть связанным общепринятыми правилами твоего племени, или твоего народа, или твоего языка. Обретя видимость полной свободы, не будучи никому и ничем обязанным, выйти из игры, уйти с перекрестка и пуститься по любой дороге, предложенной обстоятельствами, посчитав ее необходимой и единственной. Мага была одной из таких дорог, литература другой (немедленно сжечь тетрадь, даже если Хекрептен будет за-ла-мы-вать руки), уход от какой-либо деятельности — третьей, а размышления над тарелкой с прекрасным куском баранины — четвертой. Остановившись перед пиццерией на улице Коррьентес, дом тысяча триста, Оливейра задавал себе глобальные вопросы: «Значит, так и оставаться, как втулка колеса, посреди перекрестка? Тогда зачем знать или думать, что знаешь, будто любая дорога не та, если мы пускаемся в путь с единственным намерением — быть в пути? Мы же не Будда, че, и тут нет деревьев, под которыми можно усесться в позе лотоса. Тут же подойдет полицейский и выпишет тебе штраф».
