Они вместе выбирали в городе места, где оба раньше никогда не бывали, договаривались там встретиться и почти всегда находили друг друга. Порой их встреча казалась настолько немыслимой, что Оливейра, словно решая очередную задачу по теории вероятностей, долго и недоверчиво кружил по улицам. Быть того не может, чтобы Мага завернула за угол на улице Вожирар как раз в тот момент, когда он, в пяти кварталах от нее, раздумал идти по улице Бюси и без всякой задней мысли направился к улице Месье-ле-Прэнс и продолжал идти, пока не наткнулся на Магу, которая стояла у витрины, поглощенная зрелищем забальзамированной обезьяны. За столиком кафе они восстанавливали каждый свой маршрут во всех подробностях, со всеми неожиданными изменениями, пытаясь объяснить их телепатией, но их попытки терпели крах, однако они находили друг друга в самом запутанном лабиринте улиц, находили почти всегда и хохотали как сумасшедшие, уверенные в том, что обладают каким-то особенным могуществом. Оливейру приводило в восторг безрассудство Маги, ее спокойное пренебрежение к самым элементарным расчетам. То, что для него было анализом вероятностей, результатом отбора или просто верой в то, что он идет куда надо, для нее всегда было предназначением судьбы. «А если бы ты меня не встретила?» — спрашивал он. «Не знаю, но ведь ты же здесь…» Непонятным образом такой ответ делал его вопрос несостоятельным и обнаруживал ничтожность его логических предпосылок. В результате Оливейра чувствовал новый прилив сил для борьбы с ее библиофильскими псевдоизысканиями, а Мага, как это ни парадоксально, была решительно против его презрения к школьным знаниям. Так они и жили, Панч и Джуди,
[90] то тянулись друг к другу, то отталкивались, как и следует делать, если кто не хочет, чтоб от любви осталась лишь цветная литография или романс без слов.
[91] Впрочем, любовь, ох уж это слово…
(-7)
7
Я касаюсь твоих губ, обвожу пальцем линию твоего рта, будто рисую его собственной рукой, будто твои губы приоткрываются впервые, и мне достаточно закрыть глаза, чтобы все зачеркнуть и начать сначала, каждый раз под моими пальцами рождаются губы, которые я хочу, губы, которые создает моя рука, и я рисую их на твоем лице, губы, единственные из всех, которые я выбрал по своей воле, и я рисую их своей рукой на твоем лице, и этот рисунок совершенно случайный, я даже не берусь понять как, но он в точности совпадает с губами, что улыбаются из-под тех, которые нарисовала моя рука.
Ты смотришь на меня, смотришь вблизи, все приближаясь и приближаясь, мы играем в циклопа, мы смотрим друг на друга совсем близко, наши глаза становятся все больше и больше, еще сближаются, проникают друг в друга, один циклоп смотрит на другого, дыхание смешивается, губы сливаются в поцелуе, мнут друг друга, чуть прикусывают, упираясь котиком языка в зубы, играют, ласкаясь, и прерывистое дыхание несет им знакомый запах и тишину. И тогда мои руки погружаются в твои волосы, медленно лаская их глубины, и мы целуем друг друга так, словно во рту у нас множество цветов или рыб, и живое движение жизни, и ее неведомый аромат. И если мы кусаем друг друга, то боль сладка, а если чувствуем, что не хватает воздуха, потому что на мгновение перехватило дыхание у обоих, эта маленькая смерть прекрасна. У нас одна слюна на двоих, с привкусом зрелого плода, и я чувствую, как ты дрожишь, прижимаясь ко мне, будто луна трепещет на поверхности воды.
(-8)
8
По вечерам мы ходили смотреть рыб на набережной Межиссери, это было в марте, месяце, когда солнце, словно леопард, то прячется, то появляется снова, а его желтый цвет с каждым днем все больше приобретает рыжеватый оттенок. Гуляя по набережной, равнодушно взирая на букинистов, которые все равно ничего не собирались давать нам без денег, мы ждали момента, когда увидим аквариумы (мы прогуливались медленно, стараясь продлить преддверие встречи), и вот аквариумы начинали светиться в солнечных лучах, и сотни розовых и черных рыб будто парили в воздухе, подобно неподвижным птицам в стеклянном шаре. Нелепое ликование охватывало нас, и ты тащила меня на другую сторону улицы, чтобы и мы могли войти в мир плавающих в воздухе рыб.
Большие аквариумы, похожие на огромные бокалы, вынесенные на улицу, их окружают туристы, любопытная детвора и дамы, коллекционирующие экзотические разновидности (550 fr. pièce),
[92] и на солнце сияют кубы и шары, наполненные водой, где пузырьки воздуха перемешиваются с солнечными лучами, и розовые и черные птицы кружатся в медленном танце, в маленькой горсточке воздуха, неторопливые, прохладные птицы. Мы рассматривали их, подойдя к стеклу почти вплотную, прижимались к нему носом, навлекая на себя гнев пожилых торговок, вооруженных сачками для ловли этих водяных бабочек, и все меньше понимали, что такое рыба, и вот так, все больше и больше не понимая, мы приближались к тем, которые не понимают сами себя, мы бродили от одного аквариума к другому и подходили так близко, как одна наша подруга, торговавшая во второй от Нового моста лавочке, которая как-то тебе сказала: «Холодная вода их убивает, тоскливая вещь — холодная вода…» А я вспомнил горничную в отеле, которая советовала мне, как ухаживать за папоротником: «Не поливайте его, поставьте ему под горшок блюдце с водой, он, когда захочет, попьет, а не захочет, не попьет…» И еще мы вспомнили одну невероятную вещь, которую где-то вычитали: когда рыба в аквариуме одна, она грустит, но достаточно поставить перед ней зеркало, и она обрадуется…
Мы заходили в крытые магазинчики, где наиболее ценные разновидности содержались в специальных аквариумах, с градусником и красными червячками. Обмениваясь восторженными восклицаниями, мы наблюдали, к явному неудовольствию продавщиц, — они были совершенно уверены, что мы-то уж точно не купим ничего за 550 франков pièce, — за поведением рыбок, за тем, как они любят друг друга, за их очертаниями. Это было время, пропитанное влагой, похожее на жидкий шоколад или на апельсиновый крем с Мартиники, которое опьяняло нас метафорами и аналогиями, так нам хотелось проникнуть в этот мир. Это рыба, ну настоящий Джотто,
[93] помнишь, а эти две разыгрались, словно яшмовые собачки, а эта точь-в-точь тень от фиолетовой тучи… Мы открывали для себя формы жизни, лишенной третьего измерения, которые исчезали, вытянувшись в одну нить, или выглядели едва заметной, неподвижной розовой черточкой, пересекающей толщу воды по вертикали. Удар плавника, и непостижимым образом рыба снова здесь, — глаза-усы-плавники, а от живота иногда тянется, покачиваясь, прозрачная ленточка экскрементов, которая все никак не оторвется, выбрасывание отходов, которое вдруг неожиданно ставит это существо в один ряд с нами, уничтожив совершенство чистого образа, которое компрометирует ее, вынуждая вспомнить одно из самых известных слов, которое мы так часто употребляли в то время и в том месте.
