Талита подняла голову и увидела в окне Оливейру. Она не сразу узнала его и закачалась, стоя на одной ноге, будто цепляясь за воздух. С разочарованием и иронией понял Оливейра свою ошибку, увидел, что розовое — это не розовое, что на Талите пепельно-серая блузка, а юбка, кажется, белая. Все объяснялось (как говорят в таких случаях) очень просто: Талита прошла по классикам и сразу же вернулась, ей захотелось поиграть, и этого секундного разрыва между ее исчезновением и вторичным появлением оказалось достаточно, чтобы он обманулся, как той ночью на носу корабля и как в другие ночи. Он вяло ответил на приветствие Талиты, которая опять опустила голову и сосредоточилась, рассчитывая следующий шаг, бита с силой вылетела из второго квадрата и оказалась в третьем, встала на ребро и выкатилась из классиков, остановившись за одну-две плитки от клеток.
— Тебе надо побольше тренироваться, — сказал Оливейра. — Если ты хочешь выигрывать, как номер восемь.
— Что ты здесь делаешь?
— Жарко. Смена караула в половине двенадцатого. Опять же письма.
— А-а, — сказала Талита. — Какая ночь.
— Магическая, — сказал Оливейра; Талита усмехнулась и скрылась в дверях. Оливейра слышал, как она поднялась по лестнице, прошла мимо его комнаты (а может, она поднялась на лифте) и пошла на третий этаж. «Что и говорить, она на нее здорово похожа, — подумал он. — Ошибка потому и произошла, и еще потому, что я кретин». Но он все равно еще какое-то время смотрел во двор, на пустые классики, будто желая в чем-то убедиться. В десять минут двенадцатого пришел Травелер передать ему дежурство. Номер 5 довольно беспокоен, сказать доктору Овехеро, если ему станет хуже; остальные спят.
На третьем этаже все было тихо, даже номер 5 успокоился. Он взял у Оливейры сигарету, выкурил ее до самого фильтра и объяснил Оливейре, что в результате заговора издателей-евреев тормозится публикация его гениального произведения о кометах; он обещал подарить ему один экземпляр с автографом.
Оливейра оставил дверь в его комнату приоткрытой, потому что знал, как устойчивы некоторые привычки, и стал ходить туда-сюда по коридору, время от времени заглядывая в комнаты через глазок, новшество, введенное благодаря находчивости доктора Овехеро, управляющего и фирмы «Liber & Finkel»: каждая комната — это Ван Эйк в миниатюре, за исключением номера 14, где глазок, как всегда, был заклеен кусочком пластыря. В двенадцать часов явился Реморино с несколькими бутылками джина, наполовину початыми; они поговорили о скачках и футболе, после чего Реморино отправился немного поспать на нижний этаж. Номер 5 совершенно затих, а жара только усиливала тишину и темноту коридора. Мысль о том, что кто-то может попытаться убить его, до этой минуты не приходила Оливейре в голову, но достаточно было моментального образа, одного лишь намека на эту мысль, похожего скорее на озноб, чем на что-то другое, и он понял, что мысль эта не новая и родилась она не в этом коридоре с закрытыми дверями и тенью грузового лифта в глубине. То же самое могло случиться с ним среди бела дня в магазине Роке или в подземке в пять часов вечера. Или задолго до того, в Европе, когда он бродил по темным переулкам и пустырям, где любой брошеной консервной банки было бы достаточно, чтобы перерезать ему горло, если бы чья-то злая воля устроила ему соответствующую встречу. Он остановился у двери грузового лифта и, посмотрев в темноту глазка, подумал о Флегрейских полях
[543] и снова о пути наверх, в другое измерение. В цирке все было наоборот, глазок наверху был выходом в открытое пространство, символом завершения; сейчас он стоял у края колодца, уходящего в Элевсинские
[544] мистерии, и клиника, окутанная жаркой волной, лишь обостряла ощущение зловещей картины, дымящейся серной сопки, спуска куда-то вниз. Он обернулся и увидел прямую линию коридора до самого конца, где над белыми прямоугольниками дверей горели фиолетовым светом маленькие лампочки. Он поступил очень глупо: подогнув левую ногу, он стал маленькими прыжками продвигаться по коридору, и так до первой двери. Когда он снова поставил ногу на зеленый линолеум, он был мокрый от пота. При каждом прыжке он сквозь зубы повторял имя Ману. «Подумать только, а я еще надеялся на какой-то переход», — сказал он, прислоняясь к стене. Невозможно объективно оценить лишь часть какой-нибудь мысли, она сразу превращается в гротеск. К примеру, переход. Подумать только, он надеялся на переход. Надеялся на переход. Он сполз по стене, сел на пол и уставился на линолеум. Переход к чему? И почему клиника должна была служить переходом? В какой храм он должен войти, к каким заступникам обратиться, какие физические или нравственные гормоны должен выработать вне или внутри себя?
Когда пришла Талита со стаканом лимонада (вечно она со своими идеями, вроде тех учительниц, которые раздают в рабочих кварталах гуманитарную помощь в рамках кампании «Капля Молока»), он вдруг взял и все ей выложил. Талита ничему не удивилась; она села напротив и смотрела, как он залпом пил лимонад.
— Если Кука увидит, как мы тут сидим, ее хватит удар. Интересная у тебя манера дежурить. Все спят?
— Да. Думаю, да. Номер четырнадцать заклеила глазок, пойди посмотри, что она делает. Не могу же я просто взять и открыть дверь, че.
— Ты — сама деликатность, — сказала Талита. — А мне, значит, можно, женщина к женщине…
Она тут же вернулась и на этот раз села рядом с ним и тоже прислонилась к стене.
— Спит сном праведника. Беднягу Ману мучит страшный кошмар. И всегда одно и то же, он потом засыпает как ни в чем не бывало, а у меня уже весь сон пропал, и я встаю. Я подумала, жарко, вот и сделала тебе или Реморино лимонаду. Ну и лето, да еще эти стены, которые воздуха не пропускают. Значит, я похожа на ту женщину.
— Немного похожа, — сказал Оливейра. — Но это совершенно неважно. Я хочу знать, почему я видел тебя в розовом.
— Влияние окружающей обстановки, ты уподобил ее остальным.
— Да, но это слишком просто, все гораздо сложнее. А ты, почему ты вдруг решила поиграть в классики? Тоже уподобилась?
— Ты прав, — сказала Талита. — И зачем мне это понадобилось? Вообще-то, я сроду классики не любила. Только не выстраивай тут одну из своих теорий внушения, я никому не позволю себя зомбировать!
— Нет никакой необходимости так кричать.
— Никому, — повторила Талита гораздо тише. — Увидела, что наступила на классики, подняла камешек… Поиграла и ушла.
— Ты проиграла на третьей клетке. С Магой всегда происходило то же самое, она совершенно не умеет добиваться своего, не чувствует расстояния, время вдребезги разбивается у нее в руках, она натыкается на все на свете. Благодаря чему, замечу мимоходом, она отличается совершенством в деле развенчания фальшивого совершенства в других. Но я говорил о грузовом лифте, кажется.
