– Матушка… ее светлость что-то писала обо мне?
Слова почти не выговариваются, язык сухой, как сброшенная змеиная кожа, и едва поворачивается во рту.
Настоятельница смотрела с грустью.
– Да, дитя мое. Герцогиня написала, что тебе уже нашли жениха, хотя имя его в письме и не названо, но это хорошая партия.
Мир темнел, рассыпался осколками…
Мария-Элена хотела бы броситься к ногам настоятельницы, умолять оставить в монастыре…
Бесполезно. Все – бесполезно.
Впрочем, матушка сама поняла ее состояние.
– Если получится так, что ты предпочтешь мирской жизни наше служение, тебе достаточно будет написать мне.
– Но как я…
– Я дам тебе с собой клетку с голубями.
– Благодарю вас, матушка.
В этот раз даже получилось поклониться. И еще раз поцеловать четки.
– Помни, дитя мое, мы всегда будем рады видеть чистую душу в стенах нашей обители.
– Благодарю вас, матушка.
– Скоро тебе принесут мирские вещи.
– Матушка?
– Ты приехала сюда совсем ребенком и не помнишь всего. Твой отец прислал для тебя вещи… вряд ли они подойдут идеально, но полагаю, что-то можно будет подогнать по фигуре.
– Да, матушка. Благодарю вас, матушка.
– Будь всегда такой же доброй и послушной, и да пребудет над тобой Ее благословение.
Мария-Элена быстро осенила себя святым ключом:
[3]
– Аэссе…
* * *
Настоятельница давно ушла, а Мария-Элена сидела на кровати, глядя в стену безнадежным взглядом.
Принесли и поставили сундуки, окончательно загромоздив крохотную каморку, а она сидела и сидела, не шевелясь, даже когда колокол пробил вечернюю молитву.
Ах, как давно это было.
Зеленый луг, мамины глаза, сияющее солнце, ласковый голос: «Малечка моя, самая красивая девочка, самая умная, самая любимая…»
Сегодня ее не трогали, не звали ни на молитву, ни к ужину, ни на бдение, сегодня нарушился весь жесткий монастырский распорядок, а Малена, так звала ее мама, сидела, смотрела в стену и не знала, что ей делать.
Ехать домой?
К мачехе, к ее родным, к сводной сестре, о которой до сих пор вспоминается с ужасом, к отцу…
Отцу, который предал ее и мать, который заточил ее в эту жуткую тюрьму.
Больше десяти лет в монастырских стенах. Больше десяти лет учебы, труда, окриков, бдений, искупления и покаяний…
Герцогесса?
Кому здесь какая разница?
С губ Малены сорвался горький смешок. Мачеха наверняка лично выбрала эту темницу. Наверняка…
В монастыре Святой Эрталы Никийской всем безразлично, какое у тебя состояние. Здесь молятся, трудятся, а такие, как она, еще и учатся, чтобы стать хорошей женой и матерью. Она умеет проверять счета, варить мыло, дословно знает, как вести хозяйство, знает несколько языков, хорошо считает…
Музыка?
Танцы?
Сие изобретение Хозяина Пустоты, так что в монастыре этому не учат.
Платья…
Серый и черный, шерсть и сукно, то, что приличествует воспитаннице монастыря. Ни единой ленты, ни клочка батиста или шелка…
Грубое мыло, простая обувь…
Малена вздохнула и, наконец, слезла с кровати. Коснулась гладкой крышки сундука. Кедр, благородное дерево, герб Домбрийских на крышке… Замок отщелкнулся с легким звоном, петли послушно повернулись, явив миру содержимое сундука, обильно пересыпанное лавандой.
Платья.
Малена достала из сундука то, которое лежало сверху, вгляделась…
И задохнулась от волнения, от боли, от гнева.
Мамины платья!
Отец не просто вышвырнул дочь из своей жизни почти на десять лет, он и от памяти о первой жене избавился. Или это мачеха?
Малена помнила, какой красивой была мама в этом платье, как кружилась в синем бархате, как сияли каштановые кудри, сверкали фамильные сапфиры Домбрийских, помнила ласковые руки, веселый смех, нежные слова.
«Малечка, девочка моя, ты вырастешь намного красивее мамы…»
* * *
Настоятельница удовлетворенно кивнула и закрыла потайной глазок.
Плачет.
Вот и хорошо.
Десять лет, почти десять лет… Герцог Домбрийский надеялся на появление наследника, но что-то у него пошло не так, нет, не так…
Дочь он видеть не хотел, дочь он отослал в монастырь, а уж она позаботилась о девочке.
Мария-Элена слаба, податлива, легко внушаема, она просто тень самой себя. И жизнь вне монастырских стен теперь не для нее, без руководства она и дня там не протянет. Настоятельница сделала все, чтобы девчонка вернулась в обитель.
И не просто так, нет…
Послушницы приносят с собой мало, монахини намного больше. Деньги Домбрийских, земли Домбрийских… кто осмелится пойти против Собора?
Надо просто немного подождать, и девчонка сама свалится ей в руки. В услужливо подставленные, милосердные руки.
* * *
Малена плакала долго, но силы человеческие небеспредельны. Слез хватило примерно на два часа, потом молодой организм взял свое, и захотелось есть.
Еды она, конечно, до утра не получит, а если попробует попросить или пробраться на кухню, вполне может получить в наказание трехдневный пост и молитву.
А кушать хочется.
А уснуть на голодный желудок, когда тебе всего восемнадцать… ладно, восемнадцать будет через два месяца, аккурат в живень…
Малена подумала пару минут и решила перебрать мамины платья. Что-то ей обязательно подойдет, но что-то и перешивать придется. Иголка и нитка в келье есть, можно начать уже прямо сейчас.
А там и спать захочется, или утро придет, и надо будет вставать на молитву…
* * *
Платья расстилались на кровати всеми цветами радуги. Каштановые волосы, серые, грозовые глаза Домбрийских – мать была красива. И цвета носила яркие: синий, зеленый, алый, пурпурный…
На Малене это смотрелось…
Нет, платья-то выглядели отлично, несмотря на возраст, а вот Малена в них – жалко.
Плечи обвисали, грудь жалобно пузырилась, хоть платки подкладывай, талия тоже находилась решительно не там, да и мама была чуть толще Малены. Хотя это и неудивительно, на монастырских харчах не потолстеешь.
