— За то, что я тебе всегда грубил! — воскликнул мальчик. — И что на тебя злился... Я думал... ну... я думал, что ты обижаешь маму!
— Я её обидел только один раз, — сказал Неоптолем. — Но я её люблю.
— Я знаю! Я теперь знаю! — голос Астианакса зазвенел. — Я знаю, что ты меня спасал два раза, а я... я...
Он всхлипнул и отчаянно закусил губу, но слёзы всё равно вывернулись из глаз и закапали на красную ткань туники.
— Что ж ты ревёшь? — Неоптолем заставил себя улыбнуться. — Я же не умер. А плакать мужчине стыдно.
— А я не плачу! Это нот. На улице жарко, — прошептал мальчик.
— Тогда прости, мне показалось. И я не сержусь на тебя, Астианакс. Мы помирились, да?
Мальчик не ответил, но, подойдя ещё ближе, обхватил тонкими смуглыми руками могучую шею царя и крепко поцеловал его в щёку тёплыми пухлыми губами.
Неоптолем сумел обнять его в ответ, но это движение причинило такую резкую боль, что юноша едва не потерял сознание. Судорога, сжавшая его лицо, не ускользнула от глаз ребёнка.
— Больно? — тихо спросил он.
— Да, — с трудом выровняв дыхание, ответил юный царь. — Но это ничего. Боль можно научиться терпеть. Это мне виноград?
Астианакс шмыгнул носом и заулыбался, открывая во рту две смешные щербатины: у него выпадали молочные зубы.
— Тебе. Он очень сладкий. Дать?
— Дай. Только прямо в рот. Что-то меня руки ещё не очень слушаются...
Мальчик вкладывал в рот Неоптолему четвёртую или пятую виноградину, когда в комнату вбежала рабыня и ахнула в испуге.
— О, мой господин, ты проснулся! И никого не было... А ты что тут делаешь, царевич?
— Он пришёл ко мне, — ответил юноша. — И останется здесь, пока сам не захочет уйти. Где царица?
— Я здесь, Неоптолем!
Андромаха вошла в комнату так тихо, что никто не услыхал её шагов. Ещё за порогом она различила голоса мужа и сына и сумела подавить волнение, не лицо было спокойно, на гyбax цвела улыбка.
— Я заснула, но мне приснилось, что ты зовёшь меня, и я тут же встала и пришла. Доброе утро!
Андромаха взяла его за руки и, наклонившись, осторожно коснулась губами сладкой от виноградного сока щеки. Она поцеловала его впервые.
— А в губы? — прошептал царь, пытаясь сжать её пальчики в своих ладонях и понимая, что на это у него ещё нет сил. — Мужа целуют в губы. Или я сошёл с ума, и всего этого не было... и ты мне не жена? Тогда за что же меня убивали?
Андромаха покачала головой.
— Это было. И я жена тебе. Вот!
Прикосновение её полураскрытых губ оглушило Неоптолема, будто он глотнул огненного неразбавленного вина. Он закрыл глаза. В ушах зазвенела странная музыка, будто одновременно звучали пять или шесть кифар, и с ними перекликались далёкие, прозрачные свирели. Какой-то небесный танец кружился и сверкал, поднимая его над землёй. Боль погасла, провалилась глубоко-глубоко.
«Умереть бы, чтобы это осталось навсегда! — подумал юноша. — Разве бывает лучше?»
— Мама, ему что, опять плохо? — услышал он испуганный шёпот Астианакса.
— Нет. — Неоптолем открыл глаза и улыбнулся. — Мне хорошо.
— Астианакс! — Андромаха положила руку на голову сыну и посмотрела на него умоляюще-ласково. — Пойди, поиграй. А я тут посижу. Неста, принеси свежего питья, то, что в кувшине, нагрелось от солнца.
Рабыня, поклонившись, вышла, а мальчик, дойдя до двери, обернулся.
— Я буду приходить. Можно, Неоптолем?
Царь продолжал улыбаться.
— Да. Приходи каждый день.
— А когда ты поправишься, ты научить меня сражаться? Так, как ты?
— Ты будешь сражаться лучше меня. Обещаю.
— Куда уж лучше? — прошептала Андромаха, провожая взглядом сына и привычно опускаясь на скамеечку возле постели. При этом она не выпускала рук Неоптолема, и тот ощущал сквозь кончики её пальцев частые, неровные толчки сердца. — Разве кто-нибудь сражается лучше, чем ты?
— Мой отец расшвырял бы этих людей, как кошек, просто пинками, безо всякого кинжала! — горько проговорил юный царь, следа за тем, как лёгкий ветер из окна колышет рыжий завиток над виском Андромахи. — Я намного слабее и как воин ничего ещё не стою... Андромаха! Ты... сказала, что любишь меня!
Она кивнула.
— Сказала.
— Это была ложь, да? Чтобы снасти меня.
— Я сказала правду.
В это мгновение что-то будто ударило её изнутри, она поняла, что усомнилась в своих словах, и испугалась. Но у неё хватило сил не выдать испуга.
— Я сказала правду. Я полюбила тебя, Неоптолем.
И, чтобы юный царь не видел её глаз, чтобы они её не выдали, женщина склонилась к нему и вновь приникла полураскрытыми горячими губами к его задрожавшим губам.
— Так врала она или нет? — проговорил Михаил, задумчиво глядя в запотевшее окно вагона.
Они с Анютой снова были в вагоне вдвоём. Ранняя электричка, громко прогудев, отошла от платформы, покрытой снежным пухом, и унеслась по направлению к городу.
— Ты про Андромаху? — Аня вскинула на мужа очень внимательные глаза и чуть-чуть улыбнулась. — Врача ли она Неоптолему, что любит его? Да?
Миша смутился. Наверное, его вопрос прозвучал глупо. Но Аннушка улыбалась безо всякой насмешки. Кажется, ей даже понравилось, что он спросил.
— Понимаешь, — закончил свою мысль Михаил, — мне казалось, что она такая вот абсолютно цельная натура, ну... как кристалл, что ли. И просто-напросто не сможет разлюбить Гектора. У моей бабули подруга была такая. У неё муж ушёл на войну, потом одно письмо, и всё — ни звука. Пропал. Она четыре года ждёт. К ней в эвакуации на заводе главный инженер подкатывается — ни в какую! Жив Володя, и всё! После войны — ничего. Her человека. Вернулся с фронта друг институтский, предложение сделал. «Не мшу! — говорит. — Жду мужа». И что б ты думала: через три, понимаешь, ТРИ года после войны из Белоруссии пришло письмо! Оказалось, муж её был контужен и потерял память. А спустя шесть лет очухался. Врачи говорят, такое раз в сто лет бывает... Она — туда! Вместе и вернулись. Ещё двух дочек ему родила. Что вздыхаешь? Думаешь, сочиняю?
— Нет. Ты уже как-то рассказывал эту историю, Мишаня. А про Андромаху я подумала, знаешь что: она совсем не разлюбила Гектора Но она и не врала Неоптолему. Просто... этого ты не поймёшь. У нас, у женщин, иногда жалость вместо любви. А тут и не только жалость... Ну, так случилось, понимаешь?
Михаил вздохнул:
— Вас, женщин, пожалуй, поймёшь... Хотя... Я вот думаю: мне через шесть дней снова ехать. И надолго. На месяц почти. Если Александр Георгиевич разрешит, давай послезавтра к нему опять приедем. А?
