То недолгое время, что он учился хирургии под началом Сайма, профессор питал к нему нескрываемое отвращение, источником которого, как подозревал Рейвен, послужил один печальный случай, имевший место в этом самом театре. Дело было жарким летним днем, в августе, вскоре после того, как Уилл начал учебу в университете. В помещении было столько же народу, как и сегодня, но стояла к тому же страшная духота, и у студента закружилась голова – еще даже до того, как началась операция. Он вспомнил, как запах гниения, исходивший от конечности пациента, проник ему в нос, в рот, и ему казалось, что он вот-вот задохнется, а потом этот страшный скрежет хирургического ножа, пилящего кость, и нечеловеческие вопли оперируемого, – и его стало мутить. Он попытался поскорее выбраться из зала, но путь преграждали другие зрители, слишком увлеченные разворачивающимся зрелищем, чтобы вовремя заметить его и уступить дорогу. Его вырвало у самых дверей, на виду у Сайма, а тот обладал острым взглядом и никогда ничего не забывал. С тех пор профессор обращался с ним как с парией и прилюдно унижал для примера всякий раз, как ему хотелось вбить что-либо в головы однокашников Рейвена.
Особенно ему запомнились насмешки состоявших при Сайме перевязчиков. Уилл узнал некоторых из них – они стояли у стола с карманами, набитыми кетгутом, который был у них наготове, чтобы вовремя вручить профессору. Но до того им была уготована гораздо более жестокая роль.
Сайм уселся на простой стул, стоявший слева от операционного стола, кивнул именитым гостям, собравшимся в первом ряду, и подал знак, чтобы внесли первого пациента.
– Говорят, он никогда не тратит ни единого лишнего слова, ни лишней капли крови, – восхищенно прошептал Дункан.
Четверо перевязчиков внесли пациента в плетеной корзине; тот был накрыт грубым красным одеялом и прятал лицо в складках ткани. Когда он поднял голову, Рейвен с ужасом узнал работягу, которого проучил за то, что тот бил свою жену.
Галлахер настороженно осмотрелся, заметил многочисленную публику, явившуюся сюда, чтобы посмотреть, как его будут оперировать. Он продолжал цепляться за одеяло здоровой рукой, не желая его отпускать, и это вызвало смех в аудитории, однако быстро заглохший под уничтожающим взглядом профессора.
Уилл не находил в ситуации ничего забавного. Веселье на галерке напомнило ему слова Симпсона о склонности медиков легкомысленно относиться к чужим страданиям: они шутят над шрамами только потому, что сами никогда не страдали от ран.
Его рука сама собой взлетела к щеке. Рана имелась, да, – но теперь он страдал от гораздо более глубоких чувств: вины и стыда.
Сайм поднялся со стула и, стоя спиной к пациенту, обратился к аудитории:
– Этот человек страдает от гнойного воспаления в кисти правой руки, – сказал он и отогнул одеяло, обнажив раздутую и отвратительно бледную кисть.
Запах гниющий плоти – неотъемлемая часть любого хирургического отделения – растекся по залу, достигнув самых задних рядов. Те из зрителей, кто был непривычен к подобной вони, прижали к лицам платки. Для Рейвена запах был тем нестерпимее, что сам он имел непосредственное отношение к его возникновению.
– Совершенно очевидно, – продолжал профессор, – что здесь необходима ампутация.
Галлахер протянул к профессору здоровую руку.
– Умоляю вас, сэр, неужели нет другого выхода? Я же столяр, и с одной рукой мне с женой одна дорога – в работный дом.
– Если не ампутировать, то ты окажешься в могиле, и что тогда станется с твоей несчастной женой?
Галлахер ничего не ответил, лишь посмотрел на профессора с недоумением и страхом. Но тот был прав. Он потеряет единственный способ заработка, средства к существованию. Уже потерял – в тот самый момент, как Рейвен спровоцировал его и кулак буяна врезался в стену. Тогда Уиллом в первую очередь двигало желание наказать Галлахера, а не помочь его жене. А теперь его тщеславие обрекло ее на нищету.
Сайм продолжал описывать публике предстоящую процедуру, явно не замечая ужаса пациента, которого довольно грубо заставили перебраться из корзины на стол. Уиллу не раз доводилось видеть, как оперируемые на месте нынешнего кричали и плакали от ужаса, пытались вырваться и сбежать от дюжих ассистентов, и их тащили на операционный стол, будто на виселицу. Галлахер ничего не сказал, когда один из перевязчиков схватил его за больную руку и поднял ее вверх.
– Во время ампутации предплечья будут сформированы два кожных лоскута, спереди и сзади, – сказал Сайм, указывая прямо на руке оперируемого, где он намеревался сделать надрезы. – Рука будет зафиксирована в промежуточном положении между пронацией и супинацией
[43], чтобы мышцы были в равной степени расслаблены с обеих сторон для удобства операции. Кисть может быть ампутирована и в лучезапястном суставе, но, как нам уже известно, длинная культя, которая получается в результате, никак не улучшает адаптации и не облегчает использование искусственной руки. В то время как обнажившаяся суставная поверхность получается более обширной, что пусть и не всегда замедляет выздоровление, обязательно приводит к деформации.
Рейвена поразила бесчувственность профессора. Конечно, бедняге повезло, что его будет оперировать столь маститый хирург, который спасет ему тем самым жизнь, но разве это не пытка – слушать, какое именно тебе собираются нанести увечье, как раз перед тем, как это должно произойти? Его мысли внезапно вернулись к его школьным дням в заведении Джорджа Хэрриота. Был там один особенно злобный учитель математики, считавший нужным применять розги, если чьи-либо оценки его не устраивали. Уилл был усердным и понятливым учеником, но, бывало, и он не оправдывал ожиданий, обрекая себя тем самым на порку. Боль запомнилась ему совсем не так крепко, как связанный с поркой ритуал. Учитель доставал свою страшную розгу и клал ее на на парту, с тем чтобы ученику было над чем поразмыслить во время урока, а бил уже после окончания занятия. Рейвен и по сей день питал к математику не слишком добрые чувства.
Пока профессор говорил, пациент был пристегнут к столу, и по сторонам стояли четверо перевязчиков, готовых, если понадобится, применить дополнительную силу. Только в этот момент Уилл вспомнил о словах Генри, что Сайм отказался от применения эфира, сочтя средство недостаточно надежным, не подходящим для его целей. Операция будет проведена без анестезии.
На Рейвена накатила волна тошноты; чувство вины стало практически нестерпимым, потому что он знал, какой ужас ему предстоит сейчас увидеть. Невозможно было предсказать заранее, какой пациент покорится своей судьбе без борьбы, а какой будет сопротивляться до конца. Иногда самые хрупкие на вид люди обнаруживали недюжинную силу и пытались отдернуть руку или ногу в тот самый момент, как на нее опускался скальпель. Галлахер повел себя неожиданно кротко: все это время только тихо плакал, а когда профессор взял в руки инструмент, у него вырвался стон.
