К тому времени, когда Феррис отыскал Ингрид у валуна рядом с детской площадкой, он решил обсудить все с Джиной. Но не раньше, чем все уедут. Да, он больше не был молодым… Но черт бы его побрал, если он собрался отрезать себя от своих людей ради того, чтобы гнить на Земле самовлюбленных пенсионеров!
Он принес Ингрид водку с тоником. Женщина наблюдала за полутора десятками детей самых разных возрастов – от странного вида двухлетней девочки в одном подгузнике до двенадцатилетнего мальчишки-подростка с айпадом, который пренебрежительно поглядывал на толпившихся вокруг малышей. Когда Билл присел рядом, Паркер поприветствовала его натянутой улыбкой.
– Спасибо, что разобрались с Дэвидом, – сказала она.
– А где он?
– Там, внутри, кипит от злости. Мартин ушел, а этот, видите ли, не хотел все так оставить. Сейчас разговаривает с Джиной о политике. Как будто хоть что-нибудь смыслит в этом.
– Знаешь, он просто разволновался. Он беспокоился о тебе.
– Да, беспокоился, но не из-за Мартина Бишопа.
На лице Билла отразилось недоумение. Покосившись на него, Ингрид продолжила:
– Знаешь, каково это – жить с неудачником?
– Ты о Дэвиде?
– Только пойми меня правильно, – сказала женщина. – Мне наплевать, добивается он успеха или нет. Если он любит свою работу, этого достаточно. Но только он не любит. Он никогда не любил писать. Ему нравится лишь сама идея, что он – писатель. Что на него смотрят как на писателя. Именно поэтому он теперь разваливается на части. Издатель отклонил его последнюю книгу, потому что она получилась неважной. Просто плохой, что там говорить! Сейчас он пишет лишь потому, что мы нуждаемся в деньгах. А не потому, что у него есть что сказать миру.
– О-о, – протянул Феррис.
Он никогда не слышал, чтобы Ингрид так критически отзывалась о Дэвиде.
– От всех этих неудач он киснет, – продолжала она. – Наверное, уже рассказал тебе о моем ультиматуме?
– Кажется, я что-то слышал об этом.
– Здесь дело не в деньгах. А в том, что с ним становится просто невыносимо жить рядом. Он не может чувствовать себя счастливым, когда узнает об успехах друзей, потому что это лишний раз напоминает ему о собственных недостатках. Он все чаще огрызается на меня. Он уходит в заднюю комнату, чтобы выпить и заново перечитывать интервью в «Пэрис Ревью». Не думаю, что он что-нибудь пишет. – Женщина повернулась к детям, прикрыв живот ладонью. – Сейчас это уже не имеет значения.
Биллу не хотелось прерывать разговор, но, как юрист, он умел читать лица своих клиентов. И мог с уверенностью сказать, когда они намерены ему открыться, а когда нет. Когда они этого не хотели, то задавать вопросы и пытаться что-нибудь из них вытянуть было пустой тратой времени. Поэтому он спросил:
– Ну а какое у тебя сложилось мнение о Мартине Бишопе?
Паркер пристально посмотрела на суетящихся неподалеку детей, и глаза ее заблестели.
– За многие годы моего общения с людьми это первый человек, которому не все равно. Который переживает.
– О чем?
– Да обо всем. Обо всех нас. Ты, наверное, подумал, что он до смерти разозлился на Дэвида. Так бы поступила я. Но только не Мартин. Он сказал, чтобы я не испытывала к Дэвиду ненависти, потому что мой муж просто испорчен нашим обществом потребителей. И теперь просто не в состоянии отличить истину от лжи, реальность от фальшивки.
– Но Бишоп проповедует такую вещь, как убийство, Ингрид…
– Вовсе нет. Он отстаивает лишь угрозу убийством. Здесь большая разница.
– Не очень.
– Он знает, – объяснила женщина, – что без угрозы чрезвычайных действий политики не станут никого слушать. Если не это, то единственное, что они поймут, – это большие деньги. Мы все это знаем – и ты, и я, – но один лишь Мартин видит, насколько больным является наше общество, и он пожелал заявить об этом громко, во весь голос. Он единственный, кто не забыл ощущение ужаса и страха. И в нем нет ни капли цинизма.
Билл толком не знал, что на это ответить, и поэтому решил повторить собственные слова:
– Речь не просто об убийствах, но прежде всего о терроризме. Этот человек защищает терроризм. А это худший вид цинизма.
Паркер покачала головой.
– Терроризм рассчитан на то, чтобы устрашать и терроризировать массы. Мартин же заинтересован лишь в том, чтобы устрашать элиту и отдать власть широким массам. Он хочет… – Она задумалась, подыскивая нужные слова. – Он хочет перенести борьбу непосредственно в стан преступников. Хочет, чтобы люди поняли, как это просто. Нужно лишь захотеть.
У Ферриса возникло непреодолимое желание – крайне редкое для его натуры – влепить этой женщине пощечину и тем самым вывести ее из шокового состояния. Из состояния безграничного и беспрекословного обожания своего нового кумира.
А она продолжала:
– На прошлой неделе я была в Ньюарке. Там на улице, у здания окружной прокуратуры, собрались несколько сотен человек. Возможно, даже тысяча. Мы требовали принять меры по делу Джерома Брауна. Если полицейский кого-нибудь убивает, он должен за это ответить. Тебе известно, какой мы получили ответ: слезоточивый газ и дубинки. И вот возвращаюсь я домой, пытаюсь поговорить с Дэвидом, а он… Ну не знаю, он просто не стал меня слушать. Знаешь, этот человек видит и слышит лишь одного себя. Вот что сказал мне Мартин, и это правда: еще в семидесятые годы прогрессивные силы выключились из борьбы, сложили оружие, оставили политику и занялись самобичеванием. Какое они нашли оправдание, спросишь ты? По их мнению, лучше пытаться изменить мир через искусство, заставить людей взглянуть на себя по-другому. И в течение следующих сорока лет этот ужасный мир лишь продолжал ожесточаться. Мартин все хорошо понимает. В конечном счете люди оказываются перед необходимостью нажать на спусковой крючок. Просто ради того, чтобы их услышали.
– Неужели наш мир так ужасен, Ингрид?
– Для Латаньи, пятилетней дочери Джерома? Да, конечно! – Жена Дэвида посмотрела на собеседника взглядом человека, только что обращенного в новую веру. – Я ведь не наивная девочка, Билл. Я знаю таких, как Мартин. Знаю, как они могут ошибаться. Но он другой. В самом деле, почему бы вам с ним не побеседовать? Ты просто лучше поймешь меня.
Когда она отвернулась к детям, взгляд ее оживился, но Феррис продолжал размышлять о том странном выражении ее лица. В нем читалась не слепая решимость новообращенного в опасную веру, в нем ощущалась ясность. По лицу Ингрид и по ее словам Билл понял, что теперь она смотрит на мир с ясностью, которой ее супругу недоставало долгие годы…
Дэвида они нашли внутри. Он сидел в гостиной рядом с Джиной, прямо под репродукцией картины Джексона Поллока. Как обычно, с бокалом пива в руках, с пустым взглядом и чертыхаясь на каждом пятом слове. Но сейчас Паркер был слишком вымотан, чтобы создать кому-то неприятности.
