— Слушаюсь и повинуюсь, о великий господин! — вновь не сдержала рвущегося сарказма.
Чародейшество приподнял бровь.
— Теперь вижу, что колючий юмор — твоя черта характера, а не леди Вальдер.
— Не собираюсь этого скрывать.
Тем более вы и сами это узрите, милорд Элган. И еще не раз. Если не размажете меня по стенке немедленно.
— Кем ты была в своем мире, Юлия Чередник?
Надо же, даже мое имя повторил почти правильно. Лишь слегка растянул и краткое и ударную гласную: иууулииа. Но для веравинского это норма — как для финского.
— Джазовой певицей.
Померещилось ли, что его чародейшество вздрогнул? Наверняка. Этого железного дровосека фиг проймешь искусством.
— Шасовой певицей? — повторил, коверкая.
Поправлять не стала. Какая разница. Что за дело иномирному магу до джаза. Да и какая я джазовая. Большую часть времени мы с ребятами лабали по кабакам то, что требовали клиенты. А джаз играли лишь иногда, в редких ламповых местечках нашего города, где это было кому-то интересно. Так что я молча кивнула головой, ничего не объясняя.
Следующая реплика чародея повергла меня в ступор:
— Докажи.
— Что доказать?
— Что ты певица. Спой.
— Где?
— Здесь. Сейчас. Я хочу слышать твое пение.
У меня аж захолонуло в груди от возмущения. Спеть? Здесь и сейчас? А почему не сплясать лезгинку? Не пройти колесом вдоль всей обшарпанной комнаты? Кстати, что это за место вообще… Неужели личные апартаменты его чародейшества? Леон ведь приказал заселить его, куда боже негоже…
— В вашем мире не говорят — соловьи не поют в неволе?
Усмехнулся:
— Надо же. У нас говорят: серрай не поет в неволе. Маленькая птичка, очень красиво щебечет. Похоже, в чем-то наши миры не столь различаются.
— Так чего вы от меня хотите?
— Ты не соловей, Юлия. Ты человек. У тебя есть воля и разум. Соберись и выполни мой приказ.
— Песня — это вдохновение! Это творчество! Нельзя творить по приказу!
Конечно же я лукавила. С моим кабацким опытом я могла петь где угодно, при каких угодно обстоятельствах. Вдохновение… Ему находилось место в закоулках моего сердца… наших сердец, всех ребят нашей джаз-банды. А петь по необходимости я могла и умела.
Но сейчас я не желала уступать этому настырному инквизитору с ледяным беспощадным взглядом. Петь перед толпой гостей ресторана за деньги — одно дело.
А спеть ему одному, в его личных покоях… Попахивало интимностью, которая была совершенно лишней, неуместной в моей ситуации. Нет. Не стану.
— Творчество? Или ты просто лжешь мне? Кто искусно спел на испытании — ты или Рианна?
Не знаю, что на меня нашло. Нет, упрек во лжи оставил меня абсолютно равнодушной. Приписывание моего достижения Рианне — и подавно. Я бы ничуть не расстроилась, если бы мое мастерство и владение голосом приписали ей.
Наверно, это было то самое вдохновение. Почему-то оно прорезалось в этот момент, когда я ничуть не ждала его. Просто вдруг, глядя в глаза Элгану, я запела. Голос сам рвался у меня из груди, без моего на то намерения.
Я пела о девушке, которая пришла на концерт восходящей звезды. Стоя в толпе, слушала, как со сцены льется история всей ее жизни. Смущение и неловкость охватили ее — будто певец нашел ее сокровенные дневники и читал их вслух перед толпой. Будто видел ее в черные моменты отчаяния с оголенной, беззащитной душой. И вдруг он взглянул со сцены прямо на нее — сквозь нее, словно ее тут и не было, словно не ее историю он только что поведал тысячам людей. Он был с ней незнаком. Они были никем друг для друга. Откуда между ними протянулась незримая нить?
Так я сама чувствовала себя перед Элганом — раскрытой и уязвимой. Как будто он заглянул в сокровенные уголки моей души. Чужой и равнодушный, просто знал обо мне все самое скрытое и постыдное.
Моя боль будто звенела под его пальцами — как в песне Роберты Флэк.
[11] Моя жизнь словно текла из его уст. Он ласково убивал меня песней.
Элган не мог понимать английских слов. Но в глубине его глаз бурлил вулкан. Я ощущала это каждой клеточкой тела. С ним что-то происходило. Что и чем это грозит мне — я боялась вообразить…
ГЛАВА 9
Элган выскочил из комнаты, где держал иномирянку. Захлопнул дверь, прислонился к ней, чтобы то ли не упасть, оглушенному, одурманенному дивным пением, то ли подпереть дверь и не выпускать гостью-пленницу, то ли просочиться обратно к ней… вновь встать рядом, ощутить ласкающие волны звука.
Она пела на своем иномирном языке. Но Элган понимал каждое слово. Не смысл, а чувство. Сирена пела так, будто ее голос лился не в уши. Напрямую в сердце.
Сиреной была она — эта пришелица, иномирянка. Ни толики сомнения. Рианна Вальдер — никчемное беспомощное создание. Может, в ней и текла первая кровь — Элган не успел этого проверить. Но чар сирены в ней не было и в помине.
А Юлия… Элган погрузился в переживание от ее голоса, до сих пор звучащего в его сознании. Она обладала сокрушительным мастерством. Приобретенным в своем мире. Сознательно играла голосом, использовала тембр и интонацию как инструмент. Но это на поверхности. А в глубине…
Неслыханная, нечеловеческая мощь. Неужели такая сила могла явиться из другого мира? Сирены рождались не только в Веравине, и в других мирах тоже? Может, только там они теперь и рождались, после того как оставили его мир?
Он должен узнать больше о пришелице и ее мире. Верда захочет заполучить ее немедленно. Для нее сирена лишь одно — прямой путь. Ключ к вратам хейоса.
Она не желает замечать тысячи иных возможностей, что открывались с появлением настоящей сирены, да еще иномирной. Слепая упертая старуха. Как убедить ее, что можно действовать тоньше, добиться большего, чем просто пустить сирену в расход ради грубой мощи хейоса?
Он должен найти способ. Идти против Верды в открытую — глупо и бессмысленно. А значит, он должен использовать весь свой талант убеждения. Завалить колдунью вескими аргументами, к которым она не сможет не прислушаться.
Прокручивая в уме доводы, которые он приведет бывшей наставнице, Элган старался не вспоминать ее прощальное предупреждение… которым чародейка может разбить всю его железную логику.
«Ты ведь не захочешь ее себе, мой мальчик. Это лишь женщина».
У Верды не должно возникнуть и тени подозрения, что он попал под чары сирены. Что им движет одно — защитить ее. Для того, чтобы сделать своей.
А значит, у него самого не должно возникнуть ни тени таких помыслов. Ни крохи желания присвоить сирену, наплевать на изумительные возможности власти и могущества, что она может дать.
