“Каждая птица, которую мы убиваем, – родитель”, – заметил он в обращении к Британской ассоциации содействия развитию науки. “Мы используем самые священные инстинкты птицы, чтобы ее подстеречь, а лишая родителя жизни, обрекаем беспомощных птенцов на самую ужасную смерть – смерть от голода. Если это не жестокость, то что же тогда жестокость?” Ньютон выступал за запрет охоты в период размножения, и благодаря его активной позиции был принят один из первых законов в сфере, которая сейчас называется охраной дикой природы, – Закон об охране морских птиц.
Так случилось, что первая работа Дарвина на тему естественного отбора была опубликована в то самое время, когда Ньютон возвращался домой из Исландии. Статью в Journal of the Proceedings of the Linnean Society – при содействии Лайеля – спешно напечатали вскоре после того, как Дарвин узнал, что молодой натуралист по имени Альфред Рассел Уоллес работает над схожей идеей (статья Уоллеса вышла в том же номере журнала). Ньютон прочитал эссе Дарвина практически сразу после публикации, засидевшись до поздней ночи, и моментально стал его сторонником. “Это снизошло на меня как чистое откровение высших сил, – вспоминал он позже. – И я проснулся на следующее утро с сознанием того, что всем тайнам положен конец простыми словами «естественный отбор»”46. Он писал своему другу, что обнаружил в себе “чистого и абсолютного дарвиниста”46. Через несколько лет Ньютон и Дарвин начали переписываться – в какой-то момент Ньютон отправил Дарвину ногу куропатки
[24], которая могла заинтересовать известного ученого, – и со временем у них сложились доброжелательные отношения.
Неизвестно, говорили ли они о бескрылой гагарке. Она не упоминается в дошедшей до нас переписке между Дарвином и Ньютоном
[25]. Ни в каких записях и работах Дарвина также нет упоминаний об этой птице или ее недавнем исчезновении. Однако он наверняка знал о вымирании, вызванном человеком. Во время своего пребывания на Галапагосах он лично был свидетелем если не вымирания как такового, то чего-то очень близкого.
Дарвин посетил архипелаг осенью 1835 года, почти через четыре года после начала путешествия на “Бигле”. На острове Чарльз – ныне Санта-Мария – он познакомился с англичанином по имени Николас Лоусон, вице-губернатором Галапагосского архипелага и надзирателем в небольшой и довольно жалкой исправительной колонии. Лоусон был кладезем полезной информации. Среди прочего он сообщил Дарвину, что на каждом из Галапагосских островов панцири у черепах различной формы. Лоусон заявил, что может, глядя на панцирь, “определить, с какого именно острова привезена данная черепаха”47. Также он сказал Дарвину, что дни черепах сочтены.
На острова часто приходили китобойные суда, которые забирали с собой огромных черепах в качестве провианта. Всего несколькими годами ранее фрегат, посетивший остров Чарльз, увез в своих трюмах две сотни животных. В результате, как отметил Дарвин в своем дневнике, “их количество значительно уменьшилось”. К моменту прибытия “Бигля” черепахи на этом острове встречались настолько редко, что Дарвину, по-видимому, не довелось увидеть ни одной. Лоусон предсказал, что черепаха с острова Чарльз, известная в наши дни под научным названием Chelonoidis elephantopus, полностью исчезнет за двадцать лет. В реальности она, похоже, исчезла менее чем за десятилетие47. (Была ли Chelonoidis elephantopus отдельным видом или подвидом – до сих пор предмет споров.)
Осведомленность Дарвина о случаях вымирания, вызванного действиями человека, явствует и из “Происхождения видов”. В одном из многочисленных отрывков, где ученый насмехается над катастрофистами, он отмечает, что животные неизбежно становятся редкими перед тем, как полностью исчезнуть: “…И мы знаем, что то же самое распространяется на тех животных, которые истреблялись человеком, полностью или местами”
[26]. Это скупое замечание, но, при всей своей краткости, весьма значительное. Дарвин предполагает, что его читатели знакомы с подобными “событиями” и уже привыкли к ним. Он и сам, судя по всему, не видит в этом ничего необычного или тревожного. Однако вымирание, вызванное людьми, безусловно тревожно по многим причинам, причем некоторые имеют отношение к его собственной теории. Удивительно, как он этого не заметил, будучи столь проницательным и самокритичным.
В “Происхождении видов” Дарвин не проводил различий между человеком и другими организмами. Как признавал он сам и многие его современники, эта равнозначность была самым радикальным положением в его работе. Люди, как и все остальные биологические виды, произошли, посредством модификаций, от более древних предков. Даже те качества, которые, казалось бы, отличают людей от остальных видов, – речь, здравый смысл, представление о том, что есть добро и зло, – развились таким же образом, как и другие адаптивные признаки, например более длинные клювы или более острые резцы. В основе теории Дарвина, как отмечал один из его биографов, лежало “отрицание особого статуса человека”48.
И то, что было верным для эволюции, должно было быть верным и для вымирания, поскольку, согласно Дарвину, второе – лишь побочный эффект первого. Виды исчезали, так же как и возникали, благодаря “медленному действию и теперь еще существующих причин”, то есть путем конкуренции и естественного отбора; ссылки на любой иной механизм были не более чем мистификацией. Но как тогда объяснить случаи с бескрылой гагаркой, черепахой с острова Чарльз или, продолжая список, птицей додо и стеллеровой коровой? Ведь очевидно, что этих животных сжили со свету не соперничающие виды, постепенно развивающие какие-то конкурентные преимущества. Все они были уничтожены одним и тем же биологическим видом, причем довольно быстро – в случае бескрылой гагарки и черепахи с острова Чарльз это произошло в течение жизни самого Дарвина. Ему следовало либо выделить в отдельную категорию вымирания, вызванные человеком, – тогда человек действительно заслуживал “особого статуса” как существо вне природы, – либо оставить в естественной истории Земли место для катаклизмов – и в этом случае признать, что Кювье был прав.
Глава 4
Фатальное преимущество аммонитов
Discoscaphites jerseyensis
Городок Губбио, расположенный примерно в ста шестидесяти километрах к северу от Рима, можно смело назвать муниципальным ископаемым. Его улицы настолько узки, что на многих из них не удастся развернуться даже самому крошечному “фиату”, а небольшие площади, вымощенные серым камнем, выглядят точно так же, как во времена Данте. (Кстати, именно влиятельный уроженец Губбио, ставший мэром Флоренции, был инициатором изгнания Данте из этого города в 1302 году.) Если вы приедете в Губбио зимой, как это сделала я, – когда здесь нет туристов, все гостиницы закрыты, а дворец, похожий на картинку из книжки, пуст, – вам покажется, что городок спит волшебным сном и ждет, чтобы его разбудили.
