Лейпцигский зоопарк находится в противоположной от Института эволюционной антропологии части города, однако на его территории у института есть свое лабораторное здание, а также специально спроектированные помещения для проведения экспериментов в вольере человекообразных обезьян, известном как “Понголэнд”. Поскольку никто из самых близких родственников нашего вида не выжил (кроме как продолжая существовать немножко в нас), ученые вынуждены проводить исследования на следующих наших ближайших родственниках – шимпанзе, бонобо – и на чуть более дальних – гориллах и орангутанах (обычно те же самые или по крайней мере аналогичные эксперименты проводят и на маленьких детях, чтобы сравнивать результаты). Как-то утром я отправилась в зоопарк в надежде понаблюдать за проведением эксперимента. В тот день в “Понголэнде” находилась также съемочная группа телеканала “Би-би-си”, готовившая программу об интеллекте животных. Обезьяний вольер весь был усыпан чехлами от камер, подписанными “ЭЙНШТЕЙНЫ СРЕДИ ЖИВОТНЫХ”.
Специально для фильма испанский исследователь Эктор Марин Манрике повторял серию экспериментов, уже проведенную им ранее в более четких и контролируемых условиях. Самку орангутана по имени Докана завели в одно из лабораторных помещений. Как у большинства орангутанов, у нее была медно-красного цвета шерсть, а на морде застыло выражение некоторой усталости от жизни. В первом эксперименте с красным соком и тонкими пластиковыми трубочками Докана продемонстрировала, что способна отличить годную соломинку для питья от негодной. Во втором, с еще большим количеством красного сока и пластиковых трубочек, она доказала, что поняла общий принцип использования соломинки: догадалась вытащить из нее твердый стержень, а затем использовать получившуюся полую соломинку для питья. И наконец, продемонстрировав поистине высочайший уровень обезьяньей изобретательности, Докане удалось заполучить арахисовый орех, который Манрике поместил на дно высокого пластикового цилиндра (тот был прикреплен к стене, так что его нельзя было перевернуть). Обезьяна подошла к поилке, набрала в рот воды, вернулась обратно к цилиндру и выплюнула в него воду. Она повторяла эту процедуру до тех пор, пока арахис не всплыл настолько, что его можно было достать. Позже я видела, как команда телеканала проводила тот же эксперимент с пятилетними детьми, используя вместо арахиса небольшие пластиковые контейнеры с конфетами. И хотя рядом с цилиндром на видном месте стояла емкость с водой, лишь один ребенок – девочка – смог догадаться, что нужно сделать, да и то после множества подсказок (“Чем мне вода-то поможет?” – раздраженно спросил один из мальчиков прямо перед тем, как сдаться).
Один из способов попытаться ответить на вопрос “Что делает нас людьми?” – это задать иной вопрос: “Что отличает нас от других гоминид?” Сегодня почти все уже знают – и лишний раз это подтверждается экспериментами с Доканой, – что большие человекообразные обезьяны невероятно умны. Они способны делать выводы, решать сложные задачи и понимать, что могут (или не могут) знать другие обезьяны. Когда исследователи из Лейпцига провели ряд тестов с шимпанзе, орангутанами и детьми двух с половиной лет, то обнаружили, что шимпанзе, орангутаны и дети примерно одинаково справлялись с разнообразнейшими задачами, связанными с пониманием физического мира173. Например, если экспериментатор помещал награду в одну из трех чашек, а затем менял их местами, то обезьяны находили лакомство так же часто, как дети, причем шимпанзе даже чаще. Похоже, обезьяны распознают количество не хуже детей – они раз за разом выбирали тарелку с бóльшим числом лакомств, даже когда выбор предполагал использование того, что условно можно назвать арифметикой, – а также неплохо улавливают причинно-следственные связи (скажем, обезьяны понимали, что лакомство скорее содержит та чашка, которая громыхает, если ее потрясти, чем та, что не громыхает). И столь же умело, как и дети, обезьяны управлялись с простыми орудиями.
А вот неизменно хуже детей обезьяны справлялись с задачами, требующими считывания социальных сигналов. Когда детям намекали, где искать награду (кто-то указывал или смотрел на правильную коробку), они ее находили. Обезьяны же либо не понимали, что им предлагается помощь, либо не могли следовать подсказкам. Аналогичным образом, когда детям показывали, как получить награду (например, разрывая коробку), они легко схватывали суть и копировали нужные действия. А обезьяны опять-таки оказывались сбиты с толку. Надо признать, что дети имели большое преимущество в социальном смысле, поскольку экспериментаторы принадлежали к тому же виду. Однако в целом складывается впечатление, что обезьянам недостает побуждения к коллективному решению проблем, которое так важно для человеческого общества.
“Шимпанзе умеют делать массу фантастически толковых вещей, – сказал мне Майкл Томаселло, возглавляющий в институте отделение психологии развития и сравнительной психологии. – Однако наше главное отличие от них состоит в том, что мы способны «объединять умы». В зоопарке вам никогда не удастся увидеть, как два шимпанзе несут что-нибудь тяжелое вместе. У них просто нет подобной программы совместной деятельности”.
* * *
Пэабо обычно работает допоздна, поэтому чаще всего ужинает в институте, кафетерий которого работает до семи часов вечера. Однако как-то раз, закончив пораньше, он предложил мне пройтись по центру Лейпцига. Мы зашли в церковь, где упокоен прах Баха, а потом очутились в ресторане “Погреб Ауэрбаха”, в этот погребок Мефистофель приводит Фауста в пятой сцене одноименной трагедии Гёте (считается, что погребок был любимым местечком поэта в годы учебы в университете). Накануне я была в зоопарке, так что теперь попросила Пэабо поразмышлять о гипотетическом эксперименте. Что бы он сделал, если бы у него была возможность провести с неандертальцами те же эксперименты, которые я видела в “Понголэнде”? Как, по его мнению, они бы себя повели? Думает ли он, что они были бы способны говорить? Пэабо откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
“Так соблазнительно всегда пуститься в домыслы, – сказал он. – Поэтому я пытаюсь сопротивляться этому, отвергая вопросы вроде «Думаю ли я, что они умели говорить?». Ведь, если честно, я понятия не имею, так что в каком-то смысле ваши предположения на эту тему будут ничуть не хуже моих”.
Многие места, где нашли останки неандертальцев, позволяют нам представить, как они выглядели, – как минимум тем, кто склонен строить предположения. Неандертальцы были невероятно крепкими – об этом свидетельствует толщина их костей – и, возможно, могли сделать из современных людей отбивную. Они умело создавали каменные орудия, однако, похоже, десятки тысяч лет воспроизводили одно и то же. По меньшей мере в некоторых случаях неандертальцы хоронили умерших. Иногда они, по-видимому, убивали и съедали друг друга. На многих скелетах, не только у Нанди, есть следы заболеваний или каких-то физических изъянов. Судя по всему, тот неандерталец, чьи кости были найдены в одноименной долине, страдал от двух серьезных травм – головы и левой руки. А у неандертальца из Ла-Шапель-о-Сен в дополнение к артриту было сломано ребро и травмирована коленная чашечка. Такие повреждения, наверное, отражают суровость охоты с ограниченным арсеналом оружия; неандертальцы, похоже, так никогда и не придумали метательных средств для охоты, поэтому им приходилось вступать в непосредственный контакт со своей добычей, чтобы ее убить. Подобно Нанди, неандертальцы из долины Неандерталь и из Ла-Шапель-о-Сен восстановились после своих ранений, то есть за ними ухаживали соплеменники. А это, в свою очередь, означает, что неандертальцам не чужда была эмпатия. Из археологической летописи следует, что они возникли в Европе или Западной Азии и оттуда начали распространяться, останавливаясь, когда путь им преграждало водное или какое-то другое значительное препятствие. (Во время оледенений, когда уровень моря был значительно ниже современного, Ла-Манш препятствием не был.) Именно в этом и состоит одно из самых главных отличий современных людей от неандертальцев, а по мнению Пэабо, еще и одно из самых загадочных. Когда современные люди отправились в Австралию, даже несмотря на то, что стояла середина ледниковой эпохи, невозможно было добраться туда, не пересекая открытые воды.
