Архаичные люди, например Homo erectus, “распространялись так же, как и многие другие млекопитающие в Старом Свете, – сказал мне Пэабо. – Они не добрались ни до Мадагаскара, ни до Австралии. Это не удалось и неандертальцам. Лишь современные люди осмелились выйти в открытый океан, где суши вообще нигде не видно. Разумеется, отчасти дело в технической составляющей: чтобы плыть, вам нужны какие-то суда. Однако еще, как я люблю говорить и думать, нужно некоторое безумие. Понимаете? Сколько людей сгинуло со своими кораблями в Тихом океане, прежде чем открыли остров Пасхи? Это ведь просто дико! И зачем это делать? Ради славы? Бессмертия? Из любопытства? А теперь мы собираемся на Марс. Мы никогда не остановимся”.
Но если подобная фаустовская неугомонность – одна из характерных особенностей современных людей, то, по мнению Пэабо, у них должен быть и своего рода фаустовский ген. Не раз он говорил мне, что уверен – возможно найти основу нашего “безумия”, сравнивая ДНК неандертальца и современного человека. “Если однажды мы поймем, что за странная мутация вызвала к жизни человеческое безрассудство и все, что связано с исследованием окружающего мира, то будет очень здорово знать, что вот это небольшое изменение такой-то хромосомы запустило всю дальнейшую историю человечества, привело к изменению всей экосистемы и сделало нас доминирующими над всем живым”, – сказал как-то Пэабо. В другой раз он высказался так: “В каком-то смысле мы безумны. Чем это вызвано? Вот что я хотел бы понять. Знать это было бы очень круто”.
Один и тот же участок 5-й хромосомы в геномах человека, неандертальца и шимпанзе
Как-то раз после обеда я зашла в кабинет Пэабо, и он показал мне фотографию черепного свода, который не так давно был найден одним коллекционером ископаемых, любителем, примерно в получасе езды от Лейпцига. По фотографии, полученной по электронной почте, Пэабо решил, что этот свод черепа довольно древний, принадлежавший раннему неандертальцу или даже Homo heidelbergensis, общему предку, как полагают некоторые ученые, современных людей и неандертальцев. Пэабо также решил, что необходимо заполучить эту находку. Она была обнаружена в карьере в яме с водой. Возможно, предположил Пэабо, такие условия позволили костям сохраниться в хорошем состоянии, так что, если быстро приняться за дело, удастся выделить сколько-нибудь ДНК. Однако находка уже была обещана профессору антропологии из Майнца. Как бы, думал Пэабо, убедить профессора поделиться частью материала для исследований?
Пэабо обзвонил всех своих знакомых, кто, по его мнению, мог знать ученого из Майнца. Он попросил свою секретаршу связаться с секретаршей профессора и узнать номер его мобильного телефона и даже шутил – а может, лишь наполовину шутил, – что готов переспать с профессором, если это поможет. Лихорадочные звонки по всей Германии продолжались около полутора часов, пока наконец Пэабо не поговорил с одним из исследователей в своей собственной лаборатории. Тот, как выяснилось, уже видел этот черепной свод и пришел к выводу, что он вовсе не очень древний. Пэабо тут же потерял к находке интерес.
Со старыми костями никогда точно неизвестно, удастся ли выделить из них генетический материал. Несколько лет назад Пэабо посчастливилось заполучить кусочек зуба одного из так называемых хоббитов, чьи скелеты были найдены на острове Флорес в Индонезии. Считается, что флоресские хоббиты, описанные лишь в 2004 году, – это низкорослые архаичные люди Homo floresiensis. Возраст зуба определили примерно в семнадцать тысяч лет, то есть зуб был вдвое менее древним, чем кости неандертальцев из Хорватии. Однако Пэабо не смог выделить из него ДНК.
Затем, примерно год спустя, он получил фрагмент фаланги пальца, выкопанный в пещере в Южной Сибири вместе со странным моляром, смутно напоминавшим человеческий. Этой фаланге – размером с ластик – было больше сорока тысяч лет. Пэабо заключил, что она принадлежала представителю либо современных людей, либо неандертальцев. Если бы верно оказалось второе, место находки стало бы самой восточной точкой, где когда-либо обнаруживали останки неандертальцев. В отличие от зуба хоббита, из фаланги пальца удалось извлечь на удивление много ДНК. Когда были получены первые результаты, Пэабо находился в США. Он позвонил в лабораторию, и один из коллег сказал ему: “Если ты сейчас не сидишь, лучше сядь”. Анализ ДНК показал, что палец не имел отношения ни к современным людям, ни к неандертальцам. Его владелец был представителем совершенно новой и ранее неизвестной группы гоминид. В статье, опубликованной в декабре 2010 года в журнале Nature, Пэабо назвал эту новую группу денисовцами – в честь Денисовой пещеры, где была найдена кость174. Один из газетных заголовков гласил: “Палец, грозящий нашим представлениям о доисторических временах”. Удивительно – хотя теперь уже вполне предсказуемо, – но современные люди скрещивались и с денисовцами, потому что сегодняшние жители Новой Гвинеи несут до 6 % ДНК денисовцев (не вполне понятно, почему это так для жителей Новой Гвинеи, но не для коренных сибиряков или азиатов; возможно, из-за особенностей человеческих миграций).
С открытием флоресских хоббитов и денисовцев современные люди приобрели двух новых родственников. Не исключено, что, когда будет проведен анализ ДНК из прочих древних костей, обнаружатся и другие родственники современных людей. Как сказал мне Крис Стрингер, знаменитый британский палеоантрополог: “Я уверен, что впереди нас ждет еще немало сюрпризов”.
На данный момент у нас нет никаких свидетельств, которые бы подсказывали, что именно уничтожило денисовцев или хоббитов, однако время их исчезновения и общие закономерности вымираний эпохи позднего плейстоцена дают нам одного очевидного подозреваемого. Разумно предположить, что у денисовцев и хоббитов, поскольку они наши близкие родственники, период беременности тоже был долгим, а следовательно, им был присущ основной фактор уязвимости мегафауны – низкие темпы воспроизводства. Поэтому для их исчезновения хватило бы просто постоянного негативного давления, приводящего к уменьшению числа половозрелых особей.
То же справедливо и для наших следующих по близости родственников. Вот почему все живущие сейчас гоминиды, за исключением людей, вымирают. Количество шимпанзе в дикой природе уменьшилось вполовину за последние пятьдесят лет. Примерно то же относится и к горным гориллам. Равнинные гориллы вымирают еще быстрее: их популяция сократилась на 60 % всего за два последних десятилетия. Это произошло из-за браконьерства, болезней и потери среды обитания; последний фактор усугубился несколькими войнами, в результате которых в ограниченный ареал горилл хлынули волны беженцев. Суматранские орангутаны имеют охранный статус “вида на грани исчезновения”, что означает “чрезвычайно высокий риск исчезновения в дикой природе”. В этом случае угроза связана скорее с миром, чем с войной; большинство оставшихся орангутанов живет в индонезийской провинции Ачех, где недавнее окончание десятилетий политической нестабильности привело к всплеску вырубки лесов, как законной, так и нет. Одно из множества непредвиденных последствий антропоцена заключается в том, что мы подрезаем собственное генеалогическое древо. Избавившись от сестринских видов – неандертальцев и денисовцев – много поколений назад, мы принялись за своих двоюродных и троюродных родственников. К тому времени, как мы закончим, на планете, вполне вероятно, не останется ни единого представителя гоминид, кроме нас.
