Его ни в коем случае нельзя было назвать панком, между тем «стильным» и «cool» он тоже не особенно стремился быть… Загадочный, лукавый, ироничный, всегда сам по себе, Жан-Поль вел летопись нового поколения пресыщенных жителей большого города, идолы которого его только забавляли. Он напоминал комика Граучо Маркса в засаде, он был повсюду и нигде, в каком-то параллельном пространстве. Смех всегда был его оружием. Подкупающее обаяние, очаровательное сочетание провинциальной непосредственности и добродушной иронии всегда и везде обеспечивали ему мгновенный успех. Скоро он стал любимцем всех редакторов модных журналов и постоянно находился в центре внимания. В восьмидесятые годы это значило получить настоящий золотой ключик. К счастью, его ирония осталась незамеченной. Те, над кем он насмехался – жеманные модники, избалованная золотая молодежь и высокомерные группи, – не понимали его колкостей. Готье стал зеркалом того самовлюбленного времени, бичуя его недостатки, а сам он искусно маскировался, заметал следы – и остался невредимым. Было непонятно, на кого именно направлены его стрелы, а льстецы и подпевалы, экзальтированные журналисты, восторженные паразиты, сами назначившие себя арбитрами моды, были всегда готовы сами указать мишень. Но они, сами не ведая того, тоже попадали в его гигантский комикс, точностью линий которого не могли не восхищаться даже самые легкомысленные любители посмеяться.
Все налево
Неразумно замечать чрезмерность страстей.
Стендаль
В ночь на 10 мая 1981 года Париж ликовал. На следующий день теперь уже «левацкая» Франция проснулась, не чувствуя похмелья. Наступила эпоха правления Миттерана, и общество стало стремительно и хаотично меняться. Нужно было идти в ногу со временем, минутное промедление грозило безнадежным отставанием. Мир говорил с французами на множестве языков, и волей-неволей каждый становился полиглотом: пресса – необходимая болтовня; граффити на стенах города и вообще любой дизайн – закодированное послание… Появлялись новые издания. Информационная площадка новой власти, газета «Глоб» стала арбитром тенденций in and out
[69], дома и за границей журналисты развлекались тем, что составляли списки избранных. В этом розовом мире был в моде черный цвет: массивные кабинеты Андре Путтман, «аэродинамические» стулья Филиппа Старка, клипы Жан-Поля Гуда и Жан-Батиста Мондино – в дизайне помещений и в одежде царило гладкое блестящее антрацитово-снежное домино.
Разнообразные «Митсоуко», Лио, Дао… Множество групп и артистов, чьи названия и имена оканчиваются на «о», выпускали клип за клипом, в которых четкая графика сочеталась с ненавязчивой иронией и легким цинизмом. В этих условиях, сходных с атмосферой картин Хоппера
[70], работал и министр культуры в рубашках цвета фуксии со стоячим воротничком и куртках с фирменным знаком Мюглера. С благословения его кокетливой команды дизайнерам раздавались привилегии и звания. Заодно Жак Ланг разодел и всех своих подчиненных. Комиксы, графика, фотография, рок – больше не существует понятия низкого в искусстве, все стало единым живым организмом современной культуры. Эта идея, родившаяся в тот год, по-прежнему царит в обществе. Специальный музыкальный праздник позволяет каждый год воспроизводить нехитрую сцену, разыгравшуюся в ту долгую ночь на десятое мая. Между 1981 и 1982 годами бюджет его министерства составлял от 3 до 6 миллиардов франков. Празднества и коммуникация – вот что главное. Люди разговаривали на улице, по ночам снилась Сорбонна. Эфир свободных радиостанций, с «Radio Nova» во главе, опять заполнили общественно-политические дискуссии, либеральное многословие, как в мае 68-го. Но внимание: ретро ушло, теперь оно находилось за пределами, за рамками, out… Ностальгия вызывала усмешку, даже речи не шло о возврате к недавнему прошлому. Максим Лефорестье был отстранен, и теперь Рено, этот Гаврош в красной бандане, задавал мелодию оркестру нового правительства
[71]. Простая вещь: все должно было стать по-новому, пришло время неосоциализма, движения «Новые правые», новых философов и новой кухни. Жизнь – это подарок в красивой обертке из шелковой бумаги, присланный из страны снов. Христос парил над Новым мостом. Классика уже не пользовалась уважением и признанием, традиции были забыты. В страну хлынули японцы, изменяя привычный облик городов и внедряя новые традиции. Потертый шелк, скомканная шерсть, мятый кашемир, полинявшие и порванные ткани… Это был момент, о котором мечтали: дизайнеров могли приглашать творить в пространстве музеев. И неважно каких музеев: Лувр, к примеру, уже был в списке. Пьер Берже, возлюбленный Сен-Лорана и управляющий его компанией, попросил Жака Ланга отдать в их распоряжение Квадратный двор Лувра. В 1982 году прет-а-порте величественно продефилировало на престол.
К началу этого десятилетия Жан-Поль уже активно работал целых пять лет! К талантливому трио, включающему творца Готье, бизнесмена Менужа и пресс-секретаря Потара, присоединилась Доминик Эмшвиллер, направляющая материнская сила, которая и увенчала их финансовую пирамиду. Экспериментальные коллекции, целая армия преданных фанатов и всегда отменная суета вокруг: дела шли неплохо. В число ведущих модельеров тогда входили Анн-Мари Беретта, Дороти Бис, Попи Морени, Шанталь Томасс, Клод Монтана, Тьерри Мюглер, Элизабет де Сенневилль. С азиатского берега сияли Кензо, Иссей Мияке, «Comme des Garçons», Йоджи Ямамото – мастера асимметрии. Пресса обсуждала каждую их находку, их работа напоминала рафинированный эстетизм фильмов Ясудзиро Одзу. Эти самураи подиумов пускали пыль в глаза всему Парижу. Японцы устраняли любую экзотику, они возродили строгость упадка, делали упор на геометрические формы, натуральные ткани и блеклые цвета трепещущих на болотном мху камелий. Жан-Поль восхищался, в интервью газете «Либерасьон» он сказал: «Когда японцы появились в Париже, я почувствовал, что в некоторых основных вещах наше видение совпадает. По сути, одежда, которую я делаю, всегда очень проста. Моя манера показывать ее, играя со стилем, создает образ чего-то странного или провокационного. Мой стиль кажется не таким строгим, как у Ямамото. Мои разноплановые находки могут даже создать впечатление полного смешения совершенно разнородных стилей. Но если спокойно посмотреть на то, что я делаю, можно увидеть ту же простоту линий, что и у Ямамото, это все те же классические силуэты… Назовем наши подходы родственными, мы делали шаги в одном и том же хорошо известном и отработанном направлении, в рамках того стиля, который мы унаследовали от пятидесятых годов».
Йоджи, который, по словам Жерара Лефорта, изобрел «веселый способ быть печальным», тоже изучал переливающиеся оттенки сумеречных красок и экзальтированный шик своего парижского собрата. Любопытно, что в подходе Готье в самом деле возникают аналогии с приемами токийского дизайнера. Судите сами. «В его первых коллекциях было то, что интригует меня до сих пор, – вспоминает Ямамото, – точнее сказать, интересует: строгость у него, так же как и у меня, сочеталась с легкостью, как будто он все время слегка иронизировал». Их объединяла ирония, насмешка, пародия. Оба хотели взорвать высокомерный мир от-кутюр. А журналисты этому искренне радовались. Никогда еще публика так не смеялась, не получала такого удовольствия от представлений на подиуме, где все – включая декорации и звук – работало только для зрителей. Комментаторы моды по негласному сговору шли в ногу с фантазией дизайнеров. Их сумасшедшие спектакли получали самые причудливые отзывы. Это было изобретательное вздувание цен. В ателье веселились. Ежедневные газеты в специальных рубриках пикировались друг с другом. Появлялись дерзкие насмешливые статьи. Ролану Барту в шестидесятые годы не нравилась такая распущенность риторики. По его мнению, дискурс моды, зажатый в академические рамки, подчиненный требованиям коммерции, был обречен на тайный язык, на закодированные послания. Модельерам следовало не только придумывать новые образы и стиль, но и изобретать новый язык, который соответствовал бы тому пространству игры, которое они представляли на суд зрителей. Более того, выводя на подиум обычных людей, прохожих с улиц города, Готье стал первым, кто заставил зрителей узнавать на подиуме самих себя. Любой мог участвовать в дефиле («Даже низкорослые толстушки?» – недоуменно спрашивали его. «Даже низкорослые толстушки», – отвечал он), и эта привлекательная либеральная позиция, освобождающая людей от комплексов и страхов, обеспечила ему симпатии тех, кому приходилось постоянно описывать чужое совершенство, а именно журналисток из модных изданий. В «Либерасьон» позволяли себе иронические комментарии в адрес самых известных творцов моды. Об Элизабет де Сенневилль: «Вооруженная до зубов компьютерными технологиями, она предлагает орнаменты хай-тек и облегающий люрекс». Об Анн-Мари Беретта: «Парка из кожи страуса для грандиозного выхода в тайгу». О Жан-Шарле де Кастельбажаке: «Чтобы произвести фурор в казино Трувиля, втискивайтесь в лоскутное платье-сумку со швами наружу, с набедренной повязкой из рафии и пускайтесь в зажигательный полинезийский танец тамуре». Карл Лагерфельд: «Совершенно безупречные блузы для того, чтобы застрелиться в Майерлинге
[72] и стать второй Сисси
[73], на этот раз облаченной в кожу». В статье для газеты «Матин» Дус ле Телье иронизирует: «Кансаи подает нам драконов на завтрак, обед и ужин, Монтана без отдыха разыгрывает оперетту, Шанталь Томасс балует нас учительницами в купальных костюмах и медсестрами в подвязках…» Все звезды: журналисты, мужчины и женщины, пишущие о моде. Это была придуманная Великой Мадемуазель «поэзия моды», в которой отражались только излишества, разгул и иллюзии. При Жан-Поле насмешка завоевывает мир, а статьи о моде, это бесполезное развлечение, стали, благодаря туманным и витиеватым рассуждениям главных редакторов журналов, the place to be в печатной прессе.
