Что ж, почему бы и нет?
Следующий час стал бесплатным психотерапевтическим сеансом с мудрым, оказывающим успокоительное воздействие человеком, преданным Богу и его детям. Наполовину пастором, наполовину психотерапевтом. Мы говорили о моей матери, бойфрендах, о том, что порой мне не хватает уверенности в себе, короче, обо всем. Он посоветовал каким-то образом вновь познакомиться с Богом, но не давил на меня, и его не заботило, какой путь я для этого изберу: буддизм, иудаизм, религию мормонов, буду ли ходить к мессе, изучать Библию, или удалюсь от мира ради душевного очищения, или отправлюсь в рехаб… выбор годился любой. И ему было совершенно все равно, что я гей. На каком-то этапе беседы он попробовал определить, какое вероисповедание лучше подошло бы моему душевному складу, но в основном разговор у нас шел не о религии, а о том, что разъедало меня изнутри. Дон не пытался обратить меня, он просто старался помочь. И он помог. Поставленная им задача требовала решения. В тот день я не стал прихожанином какой-то церкви, не вступил в клуб анонимных алкоголиков, но я начал кое над чем работать. А самое сильное воздействие на меня оказало простое сострадание. То, что Дон почувствовал мою душевную боль, выделил меня из толпы, и я понял, что кому-то не все равно, каково мне.
Еще раньше нечто подобное сделал и другой человек. 20 апреля я вышел из дома в 11:45 утра, поехал в школу, о которой никогда прежде не слышал, и провел в Клемент-Парке девять часов. Где-то на закате я заметил первых волонтеров из Красного креста. Ребят, которые разносили подносы, сделанные из картонных коробок, со стенками в четыре дюйма высотой. На одном стояли бутылки с холодной водой, на втором пакеты с чипсами. Добровольцы ходили, громко спрашивая:
– Кому-нибудь хочется пить? Или есть?
Я сразу же осознал: господи, как же пересохло в горле! Я был еще и голоден, но у меня не было времени на еду.
– Да! – невольно вырвались слова, и я протянул руку к парню, который раздавал воду.
Он улыбнулся и подал бутылку, но, прежде чем взять ее, я осознал свою ошибку и, запинаясь, пробормотал что-то вроде:
– О, это же для пострадавших. А я репортер. Простите.
Я опустил руку, немного пристыженный. Я чувствовал себя так, будто чуть не украл деньги с блюда для сбора пожертвований – честное слово, я этого не хотел.
Я слово в слово помню, что он мне сказал:
– Вам хочется пить?
– Да.
– Тогда возьмите.
И он снова протянул мне бутылку.
Я взял ее.
Думаю, он предвидел то, чего тогда я еще не понимал. Всем, кто в тот день был там, придется нелегко. И все это время это крохотное проявление доброты поддерживало во мне чувство человечности. Кому-то было не все равно. И теперь, шестнадцать лет спустя, я черпаю в этом воспоминании утешение.
20 апреля я не плакал, потому что надо было сосредоточиться на работе, и даже не осознавал этого до среды, когда внезапно на меня накатили слезы. В двадцатой главе я коротко написал о том событии, которое стало поводом для этих слез. Прозвучал истошный крик, мы все бросились на него и увидели, что подруги убитой Рэйчел Скотт образовали полукруг возле ее машины. В то время тела погибших все еще находились в школе, так что скорбеть было негде и не над кем. И тогда подруги Рэйчел украсили ее автомобиль зажженными свечами, цветами и душераздирающими надписями, выведенными на окнах кусками мыла. В ту минуту мне в голову пришла странная мысль: Мои суждения о ритуалах, связанных со смертью, были неверны. Открытые гробы, похороны, надгробные плиты – ничего из этого мне не нравилось. Но я никогда не пытался оплакивать умершего без всего этого. Девушкам нужен был какой-то осязаемый предмет, связанный с Рэйчел, чтобы направить на него свое горе. И они нашли ее машину и превратили в святилище.
И тут я почувствовал, как во мне непонятно откуда поднимается волна, и бросился прочь, чтобы коллеги не увидели, как я разражаюсь рыданиями. Я забежал за скопление телевизионных прицепов, которое образовалось здесь за одну ночь, опустился на асфальт, прислонясь спиной к огромному колесу, и десять минут плакал навзрыд. Проходившие мимо двое техников притворились, будто ничего не видят. А затем эта боль отпустила меня – так я думал тогда.
В конце недели я взял выходной и сел смотреть заупокойную службу по Рэйчел, которую в прямом эфире показывал CNN. Это была большая ошибка – я понял это сразу. Мне надо было находиться там. Не для того, чтобы освещать это мероприятие, а для того, чтобы дать выход горю, как это делали люди в церкви.
Я гнал машину быстро и успел к концу обряда. Затем я встал в очередь, чтобы отдать дань памяти Рэйчел у ее гроба. Я чувствовал, что не смогу посмотреть ей в лицо, но гроб, конечно же, будет закрыт. Очередь двигалась медленно, я был как в тумане, и почти уже приблизился к гробу, когда увидел, что крышка снята. О господи. Было бы неприлично повернуться и сбежать, так что я продолжал идти вперед. Какое облегчение – она так красива. Но какая же она миниатюрная! Рассказы о ней были полны любви – я вдруг осознал, что в них все правда. Я мог явственно представить эту миниатюрную девушку в каждом эпизоде этих историй. И чувствовал, что связан с ней.
Я уже несколько раз нарушал обещание писать только о двух тысячах подростков, которые уцелели. Через неделю после нападения на «Колумбайн» я с головой погрузился в написание большой статьи о местной евангелической общине. Я записался в группу по изучению Библии при церкви Кесси и стал изучать «Откровения Иоанна Богослова». Ко мне отнеслись по-доброму, несмотря на признание в том, что я журналист и когда-то был католиком. Я был удивлен тем, насколько формулировки в католической Библии отличались от того, как то же самое выражалось в их версии Писания. Приятная женщина, сидевшая рядом, разделила со мной томик Библии. Мы дружим до сих пор. На написание статьи у меня ушел месяц, и я был совершенно измотан. Хватит с меня трагедии «Колумбайн». Точка. Все.
Это было в мае 1999 года. Книга о трагедии в «Колумбайн» вышла девять лет и одиннадцать месяцев спустя. Когда через какое-то время после бойни последовали ее отголоски, словно повторные толчки после землетрясения, я несколько раз ненадолго возвращался к этой истории. Затем начался очень долгий и изнурительный период, когда я пытался разобраться в личностях и мотивах убийц. Я так много раз говорил себе, что поставил в этом деле точку. Той же иллюзией тешились общество и СМИ. Сколько раз мы делали вывод, что все это наконец-то осталось в прошлом?
Теперь я понимаю, что первый приступ депрессии случился со мной в 1999 году. Она вернулась через несколько лет, но в другой форме – я вдруг перестал заменять перегоревшие лампочки и открывать почту. В результате скопились неоплаченные счета за целый год, а холодильник и духовку я открывал при свете крошечных внутренних лампочек. Мне следовало тогда понять, что именно со мной творится, но болезнь подкралась так незаметно. Я по натуре весел, бодр, поэтому мне казалось, что депрессия – это не про меня.
Затем я написал очень жесткую главу – о том, как Дейв Сандерс истек кровью. Моя литературная наставница, Люсия Берлин, объяснила, что надо писать так же, как Станиславский учил актеров: погрузиться в ситуацию, представить, что находишься там, в классе № 3, в шкуре одного из персонажей, переживая все это, а затем описать эти эмоции. Я только позднее осознал, что эта глава не о Дейве. Я ни разу не попытался представить, как он истекал кровью, с его точки зрения. В «Идеальном шторме» Себастьян Юнгер блестяще показал, каково персонажу было тонуть, потому что речь шла о том, что происходило с ними. Моя же глава была не о том, каково это – умирать от потери крови, а о том, как страшно наблюдать за тем, как медленно гибнет хороший человек.
