В четырнадцать минут наша очередь, разумеется, не подошла. И даже не собиралась, собственно. Больше скажу: мы даже не были «следующими», как предполагалось. Впереди маячили еще две персоны на прием – парочка пожилых бабуль без видимых повреждений. Впрочем, мои увечья тоже особо в глаза не бросались. Кстати, непонятно – начало приема в восемь, у нас назначено на четырнадцать минут, а перед нами – трое! И все с талончиками. Прием по четыре с половиной минуты?
Чудеса бесплатной медицины.
Непостижимо!
– Это ведь ужас какой, – убеждала старушка, та, что перед нами, ту счастливую бабулю, чей заход к эскулапу должен был сейчас состояться. Тон рассказчицы явно рисковал вот-вот сорваться с менторских интонаций на драматично-завывающие. – Скоро из дому во двор нельзя выйти будет. Куда участковые-то смотрят? Безобразие!
– Нет таперича милиции. Такой, как раньше. И не видно, и не слышно. Беда!
– А ведь были времена – на каждом перекрестке стояли! В белой форме! В ремнях!
– Ага! Герб на шлеме. Рево́львер. И палочкой так машет – туда, мол, езжай. А туда, стало быть, нельзя. Никак не можно.
Шлем?
Это же сколько лет бабушке? Точно знаю – с двадцать пятого года у представителей рабоче-крестьянской милиции были предусмотрены фуражки с околышами. Или еще раньше?
– А сейчас? Сейчас-то как? Говорю же, безобразие!
И богатый мимический пассаж на тему «да чего там говорить, и так все ясно».
– Да уж. – Гримаса понимания и солидарности в претензиях. – А давеча в Камышла́х?
– Ох уж эти Камыши, Господи, страсти Христовы! Кошмар наяву! Беда бедовая.
– Да не в Камышах, Петровна! Не в Камышах, а в Камышлах! Ты че путаешь-то? То бухта, а то деревня. На Северной стороне. Чай, не знаешь?
– Как не знаю? У меня кума там огородик держит. В Камышлах-то. Ногу там сломишь, ни дороги, ни тропинки.
– И то верно…
Я от нечего делать навострил уши – все равно заняться нечем.
Ну, что там у вас за ужастики?
– А что у вас говорят?
– Так то же, что и у вас: убили всех. Почитай, всю семью – три человека. Бабку, деда и дочку, разведенку без детей. Всех изверги жизни лишили! Не пожалели.
– Говорят, кровищи-то, кровищи!
– Так все залито было! И ведь терпит на земле Господь зверей этих.
Да уж. Ну и новости у старушек! Я думал, кости сейчас станут перетирать какой-нибудь «шалаве», юбку ей заочно мерять, а тут…
Камышлы? На Северной стороне, значит. Приблизительно представляю, где это. Хотя и не точно, надо спросить у начальника.
– …Топором, известное дело. Покуда спали. Прямо в постелях. И домик обчистили подчистую, – продолжала выдавать информацию первая старушка.
– Так что там грабить у пожилых-то людей? На похороны разве что, – со знанием дела отвечала вторая. – Так и не нашли кто?
– Нашли, знамо дело. На следующее утро и отыскали душегуба.
Еле заметная пауза. Бабке не чужда теория драматургии момента.
– Ну-ну! Кто же это?
Мне самому стало интересно.
– Так алкаш местный. Из той же деревни.
– Выпить, что ли, не на что было?
– Вестимо дело.
– А как нашли?
Толковая какая старушка! Я сам точно такой же вопрос задал бы на этом этапе. Недооцениваем мы старость…
– Так ведь по следам! Ирод этот выходил ужо из дому, так и собаку старую да глухую зарубил. Та даже и не тявкнула ни разу. А он в раж вошел, остановиться не мог. И пятна кровавые по снегу до его дому так и тянулись. Через всю деревню. А утром, как нашли его, он пьяный и оказался. В одной руке бутылка, что в доме у убитых взял, а в другой – топор в крови.
Странный какой-то убийца. Тоже какой-то театрально-демонстративный.
– А говорил что?
– Так поди ж знай! Мне не докладывают. Только понятно и так: трубы горели.
Со знанием дела говорит бабуля. Знакома не понаслышке. Дед, что ли, бухает?
– Моего старого, почитай, как прижмет раз в месяц, так лучше самой дать, – подтвердила мою догадку рассказчица. – Рука у него… ух, тяжелая. Так неделю и пьет беспробудно. Тихо и культурно. Только и успевай подносить, чтобы не осерчал. Говорит: «Я в Адлер уехал». Запой, стало быть. А как вернется снова, считай, «из Адлера» – душа-человек!
Это понятно. Хотя и не так интересно.
Что же это за убийство такое кошмарное? И Пятый ничего до нас не доводил. Впрочем, почему я решил, что он должен? Если в преступлениях нет перспективы нашего участия, никто и не будет нам про них рассказывать. Тем более когда подозреваемый уже найден. Хотя странный какой-то это подозреваемый. Может, больной на всю голову?
И собака…
Собаку зачем изничтожил? Злодей недостаточно удовлетворил свои кровожадные потребности, убивая людей? Зверски, надо заметить, убивая! Скрытый суперсадист? Или, испытывая смутное желание все-таки быть задержанным (из книжек мы знаем, что все маньяки об этом мечтают), он специально извел животину, чтобы кровавый след от собачьей будки тянулся до самого его дома? Ерунда какая-то.
Что-то здесь другое.
Я почувствовал, что мысленно вхожу в состояние, похожее на охотничью стойку. Как тот сеттер на дичь. Не бьются показания у старушек. Не ложатся ровно. А с другой стороны, разве это надежный источник информации – бабушки в поликлинике? Чего я взъелся вообще? Свербит в одной известной точке? Так она, на минутку, у тебя травмирована, должна свербеть. Чешется – значит, заживает, как компетентно заверяет меня моя мама.
И все же…
С недавнего времени я как-то по-другому стал относиться к подобным смутным ощущениям. К тем, что на грани эзотерики, хотя и не верю я во всю эту мистику. У любого явления существуют удобоваримые объяснения. У следствий есть причины, качество всегда появляется из количества, а без борьбы противоположностей не будет движения вперед. Прогресса не будет, разве не так нас учили?
Значит, и собаку убили не просто так.
И это «не просто так» что-то мне отдаленно напоминает. Что-то из глубины истории.
Я не говорил, что до переноса в детское тело из две тысячи пятнадцатого в тысяча девятьсот семьдесят третий я был историком? И преподавать начал еще в армии – солдатам-срочникам в девяностые годы.
А историков, как и офицеров, бывших не бывает.
Собака…
Опричники? Собачьи головы, притороченные к лукам седел? Да нет. Что-то ближе. Что-то из современности. Из времен…
– Пошли! – азартно шепнула мне на ухо мать, прерывая на взлете почти готовую уже родиться мысль. – Тихонько только!
