– Степан? Он разве не татарин? – насторожился я.
– Ни в коем разе. Самый что ни на есть славянин. Место рождения – село Заброды Ратновского района Волынского воеводства Польской республики.
– Поляк?
– Тоже не совсем. Это Восточные Кресы, которые достались Польше от нас в восемнадцатом году. Он украинец. Как и его соплеменники, все детство и юность ходил под «осаднюками», это польские колонисты-переселенцы.
– Знаю, кто такие «осаднюки». Не утруждайтесь. А какого он года?
– По данным абвера – одна тысяча девятьсот двадцать третьего.
– Абвера?
– Да-да, ты не ослышался. Он был в разведшколе. После того как попал в плен подо Львовом.
– Я так понял, все же довелось послужить в Красной армии?
– Правильно понял. В мае сорок первого был призван в инженерные войска РККА. И прослужил всего два месяца. У нас, имеется в виду. У них же он служил гораздо дольше.
Я задумался.
– Если он был в разведшколе, при чем тут борьба с партизанами? Не сходится что-то. Другая направленность должна быть в специализации, вы не находите? Тылы противника, диверсии, радиоигра. В его деле есть что-нибудь про это?
– Я не видел дела, – сокрушенно вздохнул начальник. – Наши немецкие товарищи дали сведения только по телефону, что смогли. Или то, что захотели дать. Да еще и через корявого переводчика. К примеру, нам надо знать, что старший брат Крохмалюка Петр еще до войны в тридцать шестом сгинул в польском концлагере в Бяла-Подляске? И что главная черта, отмеченная в характеристиках Степана, – лютая ненависть к полякам?
– Любая инфа пригодится, – рассеянно заметил я. – А ненависть… это «осаднюки» постарались. Наслышан я про их художества на Западной Украине. Народ же после них Советскую власть как манну небесную встречал! В тридцать девятом…
– Пока другие хозяева не пришли, – сказал Пятый. – Некоторые оборотни в два счета перекинулись! Не все, конечно. Справедливости ради надо сказать, что против фашистов билось большинство, и дралось это большинство на совесть.
– Да-да, – пропустил я «агитку» начальника мимо ушей. – И бились, и дрались. Только их очень быстро угомонили. Зондеркоманды с шуцманшафтом. И не без помощи услужливых односельчан, между прочим.
– Информация для служебного пользования, – посуровел Шеф, вспомнив, наверное, что именно наша Контора была на острие западноукраинской проблемы. – Тут мне другие интересные вещи из Германии сообщили…
В санузле спортзала скрежетнуло.
Там в душевой секции у нас есть фальшпанель, за которой оборудован черный ход, ведущий наружу, в одну из подсобок открытого детского бассейна рядом с Дворцом пионеров. Судя по звукам, к нам спешил присоединиться кто-то из наших. Кто-то достаточно крупный и шумный…
– Здрасте, Сергей Владимирович. Старый, салют!
Козет собственной персоной.
Вчера и сегодня он с группой работал «в поле». Отрабатывали концы, оставленные злодеем, который тут намедни от щедрот своих угостил меня доской по затылку. Надо думать, что это и был… Степан Крохмалюк? Так легче стало?
– Без изменений? – с деланым равнодушием поинтересовался Шеф.
– Угу, – велеречиво подтвердил Сан-Саныч, переодеваясь в родную спортивную форму. – На спарринг пойдете?
– Не сегодня. – Шеф поднялся с дивана. – В двух словах по Крохмалюку: каким-то образом ты угадал с ранением этого фашистского прихлебателя. После разведшколы по молодости лет он был направлен в шуцманшафт, для обкатки, так сказать. На практику. Крови попробовать. Во время уничтожения села Кортелесы на Волыни был отмечен немецким командованием за непримиримость к врагам рейха. В деле указана особая жестокость при уничтожении гражданских лиц.
Я знал про трагедию Кортелес.
Историки вообще очень много знают. И помнят.
– Если он родом из Ратновского района, Кортелесы – это его родные места, его малая родина. Особая жестокость, говорите?
– Да. – Шеф глянул на наручные часы. – Все верно. Особая жестокость при уничтожении… своих собственных земляков.
– Учтем. Так что там с ранением? Вы начали что-то рассказывать.
– Я не забыл. Вообще-то это я тороплюсь, а не ты. Чего гонишь-то?
– Молчу.
– За Кортелесы Крохмалюк был приговорен местными партизанами к смертной казни. Заочно. Видимо, его зверства заметили не только немцы. Слухи пошли, разговоры, хоть в живых после посещения шуцманов в деревнях оставались единицы. А может, и братья по оружию его сдали. Партизаны тоже с ними не особо церемонились, когда в плен брали.
– Подстрелили?
Начальник опять недовольно поморщился.
– Убили практически. Пуля в голову навылет. При смерти был, но… выкарабкался, как на грех. За былые заслуги и под впечатлением чудесного воскрешения был отправлен в Крым на восстановление.
– Понял! – Это я очередной раз «обогнал паровоз». – Как на перспективном диверсанте, на нем поставили крест. Правильно? И отправили в охранную команду концлагеря «Красный». В Крымско-татарский шума-батальон. Я даже номер запоминал когда-то… А! Сто пятьдесят второй. Так?
– Уже можно удивляться?
– А то…
– Все верно. Все свои садистские наклонности он реализовывал на пленниках концлагеря. А за месяц до освобождения Крыма нашими войсками к нему и пришла эта… награда палача – значок с черепами.
– По которому мы его и вычислили, – напомнил я Пятому.
– Это все. – Начальник выразительно глянул на выход из спортзала. – Ирина докладывала про твою задумку. Сыровато очень и ненадежно. Впрочем… она уже у ветеранов. Попробует обкатать схему на одном из свидетелей прихода Кондратьева в павильон. Надо просчитать все варианты, проанализировать достоверность и вообще посмотреть на реакцию людей…
Рано! Рано это все. Торопятся гэбисты.
– Отзовите Ирину, Сергей Владимирович, – попросил я. – Позвоните в Совет, пусть дует на базу. У меня коррективы есть кое-какие, надо еще раз обсудить.
– Все, мне некогда, – отмахнулся Шеф. – Куратор ждет. Ирину отзову. Обсуждайте. Вечером доложите.
Умчался.
Как-то ровно отнесся он к моему очередному бзику по переиначиванию прежней идеи.
– Что за идея? – коротко поинтересовался Козет, разогреваясь на ковре для предстоящей тренировки. Это его излюбленное состояние – скакать и прыгать.
Я вздохнул.
– Сан-Саныч! Если ты будешь носиться по ковру во время моего рассказа, у меня голова открутится при отслеживании твоего местонахождения. Может, присядешь? Давай я чайку заварю. У нас цейлонский есть. Круто?
– Ну давай бульбулируй. Крутая гора.
Это Козет намекает, что не нравится ему этот непонятный молодежный сленг.
