Бусый молча порадовался, что Соболь в потёмках его лица тоже подробно видеть не мог.
– Я тогда себе зарок дал: непременно разыскать Горного Кузнеца и в учение к нему попроситься. Тоже захотел молотом чудеса творить, чтобы в какой-нибудь деревне вроде нашей моему умению потом так же дивились…
Соболь снова умолк и молчал так долго, что Бусый отважился тихо спросить:
– И как… разыскал?
– Разыскал. Благо за таким мастером и годы спустя можно идти из города в город, где он побывал, там след его не изгладится. Да и не один я шёл, с товарищем, что тоже у него учения доискаться решил…
«А Кузнец тебя не взял, – домыслил Бусый. – Показал дорогу от себя прочь, да ещё беспутным назвал…»
Его жгла обида за Соболя, которому после всех тягот и трудов досталось такая награда. И за Горного Кузнеца, который, по мнению Бусого, мог обрести лучшего из учеников. «Не сидел бы теперь один-одинёшенек, от людей затворясь…»
– Стало быть, – продолжал Соболь, – нашли мы его, в ноги бросились, да он мне от себя путь показал. Иди, сказал, молодец беспутный.
Бусый брякнул, что думал:
– Зря он так с тобой, дедушка Соболь.
– Ты знаешь, малыш… Я теперь думаю, может, и не зря. Таких, как я тогда был, у нас в Саккареме называют павлинами…
– Павлинами?
– Это птица такая. Хвост распустит – глаз не оторвать, а хвост у неё выдерни – и не останется, на что посмотреть. Ты Ульгеша про павлинов расспроси, он всё тебе расскажет.
– Не расскажу. – Ульгеш отвернулся, прислушался к возне в камышах, чёрное лицо растворялось в ночной темноте. – Наставник Аканума увёз меня из Мавуно совсем маленьким, я там очень мало что запомнил. Я больше Халисун помню. И Нарлак.
– Твой наставник не слыл чудотворцем, но после него на свете остался ты. Аканума смотрит на тебя из Прохладной Тени и гордится тобой. А Горный Кузнец, выгнав меня, моего товарища всё же принял к себе в учение. Парня звали Мавут…
– Вот как, – совсем по-веннски присвистнул Ульгеш.
«Я создал чудовище…» – вспомнил Бусый горькую жалобу отшельника.
– Я теперь думаю – хвала всеблагой Богине, что отвела меня от подобного ученичества, – проговорил Соболь задумчиво. – Чего доброго, и я по своей тогдашней гордыне стал бы… Мавутом. А и не стал бы… Что проку знать и уметь больше всех, если тебе при этом никто не нужен? И о тебе самом никто не заплачет, когда ты помрёшь?..
Дедушка Соболь
– А потом что? – спросил Бусый очень тихо и робко. – Ты домой пошёл?
– Да, пошёл, а куда ж ещё со срамом идти… И случилось так, что возле самого дома попался я ватаге халисунских зипунников.
[39]
Места у нас там, как я уже говорил, сумежные, вечно какое-нибудь немирье идёт… И плохо бы мне пришлось, да подоспели Горные Призраки, наша пограничная стража. Я и попросился к ним. Порты стирать, кашу варить…
– А потом воином стал?
– Стал. Парень я был, как говорили, не промах, вышел в десятники, после до сотника дослужился. Много душегубов изловили да и отправили прямиком в Самоцветные горы. Думаешь, за что я Резоуста с первого дня невзлюбил? А насмотрелся там на таких же. Воевал я, стало быть, гордился воинской удалью и думал, дурак, что это – мой Путь. Ну вот… Прошло три года, приехал из стольной Мельсины славный полководец Торгум Хум. Посмотрел на меня и велел собираться на новую службу. «Будешь, – сказал, – самого шада охранять…»
– Кого?
– Шада, правителя саккаремского.
«Сколько же ты всего повидал, сколько пережил, – подумалось Бусому. – Одну такую жизнь десяти родовичам понемногу раздай, и то хватит правнукам хвастаться. Вот я старый стану, небось четверть столько не вспомню…»
– В его сотне «Золотых» каждый простой воин сам когда-то сотником был, если не выше, – вновь услышал он голос Соболя. – И служба была хоть и во дворце, но вовсе не мёд. В Саккареме годы стояли смутные, а больше всего мути, по-моему, было у самого шада в душе…
– Это как?
– Ну вот как ты бы в каждом встречном-поперечном принялся Мавутича подозревать. И в каждой пичуге – Око его.
Бусый попытался представить. Получилось не очень, только почему-то пошёл по коже мороз.
– Словом, затосковал я скоро по своим горам, по братьям-Призракам, – рассказывал Соболь. – Среди «Золотых» разинь не водилось, каждый норовил в первые выйти, ну и я тоже, конечно… а сам думать начал: ну вот стану лучшим, и что? Кому от этого радость, мне, что ли?.. Знаешь, Бусый, когда душа бьётся и хочет узнать, Небо откликается…
Мальчик сразу вспомнил смех Бога Грозы.
– Тебе ответила твоя Богиня…
– Да. Её милостью я сошёлся с вельможей, который принимал у себя в доме звездочёта Зелхата, прозванного позже Мельсинским. Вельможам из-за подозрительности шада тогда жилось беспокойно, многие искали дружбы «Золотых» – мало ли что. В доме придворного я познакомился с Зелхатом и понял, каким на самом деле может быть человек. Я увидел лекарское искусство, и мне захотелось постигнуть его. Но получилось так, что… – тут Соболь коротко то ли рассмеялся сам над собой, то ли всхлипнул – …что я начал ходить в гости к новому другу из-за Зелхата, но однажды присмотрелся к дочке вельможи… Её звали Мангул…
«Мангул!..»
Бусый вскинулся так, что на брёвна плеснула вода. Всё цеплялось одно за другое, разрозненные куски мозаики занимали положенные места, готовились явить целостный образ, мальчик чувствовал, что вот сейчас поймёт… что?
– Мангул!.. – Итерскел едва не выронил шест, которым размеренно упирался в неглубокое дно, подхватил его, но забыл, для чего держит в руках. Он начал быстро говорить на своём языке, но Соболь вскинул руку, останавливая Сына Медведя. Его движение показалось Бусому усталым, как у человека, ещё не вышедшего к последнему повороту.
– Да, Мангул. У неё были синие глаза, как небо в горах. Она так радовалась, когда я приходил. Но у вельможи были враги во дворце, и они склонили к себе ухо солнцеликого шада. Узнав об этом, я тайно предупредил своего друга, и он сказал мне: «Спаси мою дочь». Я отвёл Мангул на пристань и посадил её на аррантский корабль, заплатив купцу с тем, чтобы он позаботился о ней как о родной… Да погоди же ты, Итерскел! Я расскажу тебе ещё раз, так, чтобы ты понял… А сейчас берите свирели, деревня Полозов близко.
Ночь стояла воистину воровская, тёмная и тихая. Когда на берегу появились огороды Полозов, а потом замаячил и тын, подсвеченный изнутри огоньками дворовых костров, – Бусый приложил к губам отнятую у Мавутича свирель и, кося глазом на лежавшего рядом Ульгеша, осторожно подул. Свирель дрогнула в руке и послушно родила трепещущий, ни на что не похожий звук. Бусому показалось – этот звук постепенно накрыл маленький плот словно бы коконом, отгородив его от всякого чужого внимания, случайного и неслучайного. Бусый подул ещё, держась настороже и ожидая, не произойдёт ли чего ненадобного с ним самим, с Ульгешем, с Соболем, с Итерскелом… Нет, скверного с ними вроде бы не творилось. Свирель Ульгеша в свою очередь выдула тоскливую, плачущую трель, и не подлежало сомнению, что всякий Полоз, вышедший этой ночью на берег, некоторое время в задумчивости смотрел в никуда, созерцая незримое.
