Внезапное и сильнейшее усиление диареи – в большинстве случаев первый симптом. Одновременно или вскорости после начинается рвота. Затем появляются судороги, охватывающие подошвы, икры и бедра. Уже часом позже приходит то ужасающее холерное разрушение, которое невозможно полностью передать словами: голос исчезает или превращается в слабый шепот, конечности становятся холодными, усохшими, багровыми или мраморными, кожа на кистях, предплечьях и стопах – морщинистой, как у прачек, мошонка – багровой и сжавшейся, жажда – мучительной. При вскрытии вен кровь не вытекает или течет с огромным трудом, при этом она очень темного цвета, а через несколько часов уже напоминает слегка свернувшееся овощное желе.
А так другой врач описывает холерные судороги.
Пациента сотрясал самый интенсивный спазм, какой только можно вообразить. Каждый мускул его тела был в состоянии сильнейшего и уродующего сокращения, мышцы живота стянуты в складки и узлы, колени задраны к голове, руки с силой согнуты, все тело корчилось в агонии. При этом пациент кричал поистине ужасающим образом. Я пытался дать ему опиум, но безуспешно.
Большинство врачей придерживались миазматической теории происхождения холеры. Миазмами называли гипотетические невидимые дурно пахнущие испарения. Как правило, их отождествляли со зловонным воздухом, исходящим от гниющего мусора, разлагающихся трупов, стоячей воды. Представление о том, что плохой воздух может вызывать эпидемии, восходит еще к временам Гиппократа. Греки видели сезонный характер некоторых инфекционных болезней, чаще возникавших летом. Не зная реальных причин, они объясняли это испарением из болот гниющей в жару воды. Если пациент вдыхал плохой воздух, баланс жидкостей тела нарушался, и начиналась болезнь. Как и некоторые другие античные идеи, эта просуществовала более двух тысяч лет. Миазмами объясняли любые массовые заболевания. Например, на них основывалась одна из теорий цинги.
Альтернативой была теория контагиозности – представление о передаче инфекции от больных людей здоровым. Видя, как болезнь распространяется от города к городу, обыватели легко верили в ее заразность, убегали из пораженных городов и протестовали против строительства инфекционных больниц рядом со своим жильем. Не исключали заразность и те чиновники, которые пытались с помощью карантинов остановить эпидемию
[159].
Парадоксально, но врачам, знавшим о холере больше обывателя, было труднее принять идею контагиозности в том виде, в каком она существовала. Идея передачи некоего яда при контакте или в непосредственной близости от больного не объясняла тех случаев, когда, несмотря на контакт, болезнь не возникала или возникала в его отсутствие. Не объясняла она и внезапное начало и такое же внезапное завершение эпидемий. Не удивительно, что из ста девяти опрошенных врачей лишь пятеро считали, что холера может передаваться от человека к человеку, остальные объясняли ее атмосферными факторами. Как следствие, выпускаемые официальными органами рекомендации по профилактике были в целом бесполезны. Они сводились по большей части к воздержанию от алкоголя, умеренности в еде, поддержанию в доме чистоты, молитве и упованию на Господа.
На пике эпидемии в Петербурге умирало до шестисот человек в день, всего же в Российской империи во время этой пандемии
[160] погибло более ста тысяч. К концу лета холера достигла западных границ России, проникла в Европу и в конце октября добралась до Великобритании, где унесла жизни тридцати двух тысяч человек и закончилась так же внезапно, как началась.
Наш герой не походил на книжных детективов: в нем не было ничего от экстравагантного интеллектуала Шерлока Холмса, циничного алкоголика Филипа Марлоу или брутального костолома Майка Хаммера
[161]. Девятнадцатилетний Джон Сноу был невысок, худощав и не очень заметен. Застенчивый юноша с тихим голосом выделялся лишь необычными для своего времени и окружения привычками – он полностью отказался от алкоголя и был вегетарианцем.
Закончив учебу, Сноу поступил в ученики к работавшему в Ньюкасле хирургу и всего через несколько лет практики оказался в самой гуще холерной эпидемии. С ее началом Сноу был отправлен в деревню Киллингворт ухаживать за больными работниками расположенной поблизости шахты. Увы, даже работая дни и ночи напролет, Сноу мало что мог сделать для своих пациентов. Как и другие врачи, он не имел никаких действенных лекарств и ничего не знал о загадочном убийце. Тем не менее Сноу получил возможность внимательно наблюдать и немало узнал о его повадках. Эти наблюдения породили множество вопросов. Связаны ли условия работы в шахте с появлением болезни? Откуда пришло заболевание? Что его вызвало? Почему одни люди заболевают, а другие нет? И почему он сам, находясь в самой гуще эпидемии, среди больных, остается абсолютно здоровым?
Осенью 1832 года холера внезапно сошла на нет. Сноу переехал в Лондон и вскоре зарекомендовал себя как неординарный врач. Он изучал и успешно применял газовые анестетики, и его достижения в этой области были весьма значительны. Сноу не только рассчитал точные дозы эфира и хлороформа, необходимые для достаточной и безопасной анестезии, но и сконструировал аппарат, обеспечивавший подачу нужной дозы. Революционная по тем временам практика эффективного и безопасного обезболивания сделала его имя настолько известным, что ближе к концу карьеры его дважды приглашали в Букингемский дворец, чтобы обезболить роды самой королевы Виктории. После этого спрос на услуги Сноу вырос в разы. Роженицы не только хотели “роды, как у королевы”, но и надеялись услышать от Сноу подробности его визитов во дворец. Тот обещал пациенткам “потом рассказать все в деталях, если они будут точно выполнять все его указания”, но благоразумно покидал дом к тому моменту, как дамы приходили в себя.
Параллельно с успешной карьерой анестезиолога Сноу не переставал размышлять о холере. Он был склонен считать, что холеру вызывают вовсе не миазмы, а некий холерный яд, который попадает в организм через рот и размножается в кишечнике. Выделяясь с экскрементами больного во внешнюю среду, он через воду, пищу или грязные руки может заражать здоровых людей. На эту идею его натолкнуло то, что он видел во время работы в Киллингворте.
Наши угольщики [писал Сноу] спускаются в шахту в пять часов утра и выходят между часом и половиной четвертого. Среднее время, проведенное в шахте, составляет от восьми до девяти часов. Они берут с собой запас еды – обычно это пирог, иногда кусок мяса – и бутылку с квартой
[162] какого-нибудь напитка. Наши угольщики не лучше других в смысле чистоты. Шахта – это одно большое отхожее место, и, конечно, они всегда едят немытыми руками.
