Руки привычно сжимают знакомое оружие.
— Стреляй! — В воздух взлетает гнилой сучок, чтобы разлететься в мелкую труху.
— Вон тот лист на ветке капитхи, — палец идола безошибочно указывает цель. — Сбей. Пока будет падать — три стрелы.
Свист.
Клочья.
— Хорошо. Говорят, ты также любишь стрелять на звук?
— Это правда, Учитель. Конечно, я еще далек от совершенства, но…
Ненавидящие глаза царевича. Ясное дело, Арджуна терпеть тебя не… Стой! Ведь перед царевичем — не ты! Он видит перед собой нишадца! За что же он ненавидит ЕГО?!
«Грязный нишадец!..»
Видит — не видит — ненавидит…
Кошмар длится целую вечность, ты хочешь проснуться, ты очень хочешь проснуться, но это выше твоих сил.
Мара, Князь-Морок, ну ты-то за что мучаешь меня?!
— Вижу также, — скрипит идол, — что ты воздвиг здесь мое изображение. Или я ошибаюсь?
— Нет, Учитель! То есть да… то есть воздвиг! И воздаю ему все положенные почести…
— Следовательно, ты считаешь меня своим Гуру? Мертвый голос. Мертвое лицо.
— Да, Учитель. Если только это не оскорбляет тебя…
— Не оскорбляет. Вижу, мой урок пошел тебе на пользу. Что ж, ученик, твое обучение закончено. Готов ли ты расплатиться со своим Гуру за науку?
— Разумеется, Учитель! Требуй — я отдам гебе все, что ты пожелаешь!
Взгляд Экалавьи просто лучится радостью, и боль пронизывает тебя до костей.
Боль надвигающейся утраты.
— Отдай мне большой палец твоей правой руки. Это и будет платой за обучение.
Что?!
Быть не может!
«Может, — скрипуче смеется греза. — Во сне все быть может, да и наяву случается…»
— Желание Учителя — закон для ученика.
Перед лицом вновь мелькает дверь хижины.
Руки ныряют в ворох шкур.
Нож.
Дверной проем, подсвеченный лучами солнца. Редеет туман, искажаются, оплывают в кривом зеркале лица Наставника Дроны и царевича — солнечные зайчики пляшут на щеках, и на лбу, и на скулах.
Зайчики, спрыгнувшие с лезвия ножа.
— Не надо!!!
Твой вопль и крик беловолосого сына Громовержца сливаются воедино.
Хруст рассекаемой плоти.
Экалавья чудом исхитряется подхватить падающий обрубок и, встав на колени перед Дроной, почтительно протягивает ему то, что еще недавно составляло с горцем одно целое.
— Благодарю тебя, Учитель. Прими от меня эту скромную плату.
Из рассеченной мякоти на краю ладони, превратившейся в узкую лапу ящерицы, обильно течет алая кровь, заливая бок и бедро нишадца, а горец все продолжает стоять на коленях, протягивая Дроне отрубленный палец.
Это сон, сон, это только сон!
Ослепните, мои глаза!
Я хочу проснуться! Сейчас! Немедленно!
В ушах нарастает отдаленный комариный звон. Кругом все плывет, и ты ощущаешь, как твердеет твоя татуированная кожа, застывая на тебе хитиновым панцирем жука, вросшими в тело латами, несокрушимой броней, доспехами бога!
Проснуться!
Немедленно!
Но сон длится.
Дрона протягивает руку и берет отрубленный палец.
— Я принимаю плату. Твое обучение закончено.
Брахман-из-Ларца поворачивается и походкой ворона ковыляет прочь. Царевич же задерживается, прирос к месту, смотрит на искалеченного горца.
— Экалавья… — выдавливает наконец Арджуна. Нишадец поднимает взгляд от четырехпалой руки на юного полубога.
Спокойно, без злобы и гнева.
— Я… я не хотел… так. Я не знал… Прости меня! — Арджуна неуклюже кланяется и бегом бросается вдогонку за уходящим Дроной.
Нишадец долго смотрит им вслед, потом переводит взгляд на лежащий у его ног лук и колчан со стрелами.
Жуткая, похожая на звериный оскал усмешка — и в следующее мгновение здоровая рука горца устремляется к луку.
Тетива остервенело визжит, натягиваясь, рука-коготь указательным и средним пальцами вцепляется в бамбуковое веретено с обточенными коленами, сминая оперение, и две стрелы, одна за другой, уже рвутся в полет.
Вторая сбивает первую у самой цели, как скопа-курара бьет верткую казарку, не дав вонзиться в лицо деревянного идола.
Ты видишь это.
* * *
Невероятным усилием Карне все же удается вырваться из вязкой глубины кошмара, и со звериным рычанием он выныривает на поверхность яви.
Но что это?!
Мара длится?!
Плетеная дверь хижины распахнута настежь. Экалавьи рядом нет, и, самое главное, никуда не исчез знакомый звон в ушах, а тело… тело тверже гранита, и кровь гулко бьется в естественные латы изнутри, словно пытаясь вырваться на волю.
Что происходит?!
Очертания предметов странно размазываются, когда Карна делает шаг к двери, он даже не успевает заметить, как оказывается снаружи.
Экалавья поднимает взгляд и застывает, восхищенно моргая заслезившимися глазами: к нему идет божество! Сверкающий гигант, на которого больно смотреть. От сына возницы исходит алое сияние, окутывая его мерцающим плащом поверх алмазного панциря, и кажется в тот миг нишадцу: ничто в Трехмирье не в силах сокрушить бешеного витязя! Вот сейчас, сейчас мститель бросится вслед за Наставником Дроной и беловолосым Арджуной, догонит, разорвет на части голыми руками — в отмщение за его, Экалавьи, отрубленный палец.
— Не надо, Карна! Пощади их! — шепчет горец, молитвенно складывая ладони передо лбом, и шепот его громовыми раскатами отзывается в воспаленном мозгу Карны.
Сутин сын останавливается. Кровавая пелена перед глазами мало-помалу редеет, мара превращается в деревья, вчерашнее кострище, кусты олеандра на краю поляны… и отступает комариный звон в ушах, забивается в нору под сводами черепа, чтобы вернуться в другой раз.
Со стороны Экалавья видит: исподволь гаснет ореол вокруг Карны, тускнеет и истончается, нитями татуировки втягиваясь в кожу, чудесный доспех, и неохотно унимается биение багрового пламени в серьгах друга.
— Покажи руку! — хрипло выдыхает Карна. — Покажи!
— Не надо…
— Так это был не сон?! Пишач сожри твою правильность, нишадец! Ведь ты же всю жизнь мечтал… Думаешь, ты всего лишь палец отрезал?! Ты мечту свою, веру свою — ножом! Надо было плюнуть в глаза этому…
— Ты заблуждаешься, друг мой, — тихо звенит металл в голосе нишадца, и
сын возницы осекается. — Я не резал свою мечту ножом. Я лишь исполнил волю Учителя. Да, в какой-то момент я, подобно тебе, едва не поддался гневу и возмущению, но вовремя понял, что Учитель прав. К тому же он ошибся.
