И мы отступили, устыдившись. Действительно, пристали к больному с допросом! Позор, суры-асуры!
— Не надо завидовать, брат мой Индра. — Вишну, всегда чутко улавливавший мои настроения, аккуратно поставил на пол беседки пустую чашу. — Не тебе удивляться преданности. Помнишь, Змий-Узурпатор предложил уважаемому Брихасу и твоим головорезам облаков перейти к нему на службу? И чем дело кончилось?!
Я помнил, чем кончилось то давнее дело.
Если я сижу здесь, а Змий по сей день ловит козлят в дебрях Кишкиндхи — как не помнить?
— Я действительно наломал дров. — Вишну криво улыбнулся. — Пора разжигать костер. Надеюсь, что не погребальный… Но прежде чем судить меня, ответь, брат мой Индра: ты можешь представить себе, что значит быть младшим в семье? В нашей семье, в семье не просто суров — братьев-Адитьев? Вечный мальчик на побегушках? Бог, который, по большому счету, никому не нужен? До которого никому в семье нет дела? Не отворачивайся, Громовержец, смотри мне в лицо, не моргая — раньше ты никогда не моргал, глядя на милого маленького Упендру!
— Ты прав, — чуть слышно ответил я. — Ты прав, малыш. Я слушаю. Рассказывай и ничего не бойся.
2
Было у Брахмы-Созидателя шестеро сыновей: пятеро умных, а шестой — мудрец. Кашьяпа-риши звался, а если по-простому, то Черепаха-пророк. Все сыновья как сыновья, а этому неймется. Брахма его уж и из сыновей во внуки перевел — не помогает. Пришлось женить. Одна беда: дел у Брахмы невпроворот, вчера дело делал, сегодня забыл — делал ли… Встретит сына-внука, Кашьяпу дорогого, и спросит на бегу: «Ну как, родимый, жениться будем?» А Кашьяпа (вот ведь какое чадо послушное!) кивает. Раз кивает, два кивает, три… вот тринадцать жен и накивал.
А детишек и вовсе немерено.
Мудрец потому что.
Сами посудите: когда вокруг полыхает заря бытия, а тебе приписывают отцовство чуть ли не каждого второго дитяти в Трехмирье… Что остается? Признать себя ходоком из ходоков? Примерить рога? Или сделать так, чтобы все вокруг твоей мудрости позавидовали?
Кашьяпа-риши выбрал последнее.
И все шло бы тихо-мирно, если б не любимая из жен, пылкая Адити— Безграничность. Сердце у бабы горячее, душа нараспашку, вот и поди уследи за Безграничностью: которым боком она к тебе, а которым — к подозрительно румяному суру-асуру! Тыщу глаз вылупи — заслезятся! Многие, ах многие успели затеряться в жарких объятиях красавицы, но немногие обратно вернулись. Зато одиннадцать сыновей-Адитьев стали в ряд, все как на подбор! Вылитый папа Черепаха, муж законный: у одного кудри с прозеленью, второй светило из светил, третий буян-громыхатель, четвертый…
Что?
Где ж сходство, говорите?!
Вы это не нам, а самой Безграничности скажите: авось отыщут вас через югу— другую…
(Я слушал братца Вишну и думал, что не я один избрал в эти безумные дни роль шута. Видимо, когда последний доспех пробит и в бреши светит голое сердце, только и можно закрыться что наглой ухмылкой. Иначе я давно бы отвесил Упендре подзатыльник за глумление над отцом-матерью.
Хотя знал, что он говорит правду.
А кто не знал?..)
…Двенадцатая беременность упала как снег на голову. Старовата была мама— Адити, опытна, судьбой бита неоднократно, да проморгала сроки-числа. Подзалетела, как говаривали апсары, принося в подоле младенца с обезьяньей или рогатой головой. Рожать? вытравить плод?! подкинуть дитятю бездетной асурихе? Голова пухла от размышлений, голова пухла, и живот пух, наливался не по дням, а по часам.
А когда откричала свое мама-Адити, отплакала-отвыла, поднесли ей мальчика новорожденного. Ледащенький, темненький, квакает лягухой, одни глаза на лице — драгоценный миндаль.
Не вынесла мама-Адити взгляда.
Оставила ребеночка при себе.
Усладой старости, живой игрушкой.
Муженьку плевать, он Атману-Безликому кости перемывает, ему Вечная Истина всех дороже: и друзей, и гостей, и жен с детишками! Сыновья выросли, заматерели, у самих давным-давно внуки-правнуки… А этот, темненький, еще долго при маме будет. Вот такие-то дела бабьи.
Рос маленький Вишну при живом отце безотцовщиной, при одиннадцати братьях
подкидышем. Когда-никогда забежит Лучистый Сурья или там Индра-Владыка, козу ребенку сделает, к потолку подкинет. И все. Ну о чем Индре с малышом-голышом лясы точить?! У него, у Громовержца, свои заботы, взрослые: Червь Творца на полнеба разлегся, Шушна-Иссушитель в Прародину яйца с кромешным злом отложил, дочка Пуломана-убийцы замуж просится… Пока, мама, бывай, Упендра, я побежал. А малыш вслед смотрит, слезы по щекам градом: пока подрастешь тут, всех чудищ под корень изведут, все Трехмирье поделят на уделы — живи при Свастике божком— приживалой!
Мама спросит: «Что глаза на мокром месте, сынок?» «Да так, — отвечает. — Землю из пучин на одном клыке вытаскивал, вот горой Меру и оцарапался».
Выдумщик.
(Я покраснел. Шутовство малыша незаметно превратилось в отравленную стрелу. И ничего ведь не возразишь — прав.
Трижды прав.
Эх, братья-Адитъи! — моргать не обучены, а проморгали…)
Гулко шлепались капли из кувшина Калы-Времени: вот и Индра женился, вот и Варуна в своей пучине новую обитель отстроил, с отдельным раем для убитых в бою гигантов, вот и Лучистый Сурья очередную колесницу насмерть заездил.
Вырос малыш Вишну.
Вытянулся.
Гибок, высок, собой хорош. А при маме да маминых товарках обучился не доспех — ожерелья с гирляндами носить, не поножи-наручи — браслеты на запястьях и щиколотках, не шлем боевой — шапку синего бархата. Опять же грамотен, на язык боек. Все суры-асуры, у кого девицы на выданье, стойку сделали: завидный жених! Особенно тем завиден, что будет при тесте дома сидеть, женушку ублажать! А куда ему деваться, болезному, братьям-племянникам до него дела нет и не было, до Брахмы высоко, до Шивы далеко.
Отличный бог.
Бесполезный и роду хорошего.
В случае чего родня будущему тестю во как пригодится…
Мама-Адити долго носом крутила, через губу цыкала. У той невесты спина кривая, у другой нос коромыслом, третья всем хороша, да теща будущая из таких стерв, что не приведи Тваштар! Выбрала наконец. Славно выбрала — юную Лакшми, которую в позапрошлом году единогласно признали богиней счастья.
Шутили на свадьбе братья-Адитьи, подкалывали женишка: держись, малыш, Счастье привалило!
Держусь, отвечал.
Обеими руками.
А сам про себя иное думал. Хоть бы кто спросил: любишь невесту, парень? Он-то Счастье свое впервые в жизни на свадьбе увидел, даже понять не успел: его это Счастье или чье чужое?
Без меня меня женили.
Пляши, малыш!
Не оттого ли юная Лакшми нерожухой оказалась, что свели их не спросясь?.. Или это просто со счастьем всегда так?
