Век себе не прощу… впрочем, теперь это лишь красивые слова.
Без детей сразу стало пусто. Многие из нас вернулись с Флегрейских полей домой, но и там мы не могли найти себе места, то и дело возвращаясь обратно к тем странным существам, к которым успели привязаться, даже полюбить — для них мы выглядели не менее странно, но привязанность оказалась обоюдной, — мы снова делили ложе, погружаясь в жуткое, болезненное наслаждение, на время дарующее забытье; очнувшись, мы вновь ощущали гнетущую пустоту существования, и глухая тоска гнала нас прочь — с тем, чтобы через некоторое время снова вернуть обратно.
Иногда нам — только людям! — разрешали увидеть детей. Дети не узнавали нас, они вообще от раза к разу становились все более необычными (мы успокаивали себя тем, что так и должно быть), и встречи эти были скорее в тягость… Но мы уже не могли удержаться, мы приходили снова и снова, пока не настал черный день.
Теперь-то я понимаю все! Чушь, что Гиганты — змееногие порождения Геи и Тартара, что их судьба — сразиться с Олимпийцами и победить или пасть. Судьбы нет! А если даже и есть — не важно. Одержимым нужны были именно дети, потому что дети ощущают жару и холод, хотят есть и пить, смеются и плачут, но они не знают разницы между людьми и богами. Дети — единственные смертные, для которых нет богов; дети — возможные убийцы богов. И теперь я думаю, что каждый полубог-герой в чем-то ребенок…
Одержимые с самого рождения подкармливали младенцев жертвами. Только в отличие от Геракла — первой, неудавшейся попытки — момент принесения жертвы новорожденному неизменно связывался с приятными для ребенка ощущениями: его кормили, переодевали в сухое, ласкали… Через некоторое время дети уже требовали жертвоприношений, намертво связав их с удовольствием.
Когда они немного подросли — они сами стали приносить себе жертвы.
Только жертвы их не были в полном смысле слова человеческими; хотя иногда для этого использовались похищенные из храмов жрецы Олимпийцев.
Жертвы Гигантов — боги! Или те, кто одного племени с богами: нимфы, дриады, сатиры, малые титаны… Гиганты не будут воевать с Олимпийцами, поскольку не умеют воевать и не знают, кто такие Олимпийцы. Гиганты будут их есть, пожирать, приносить в жертву самим себе! Боги для Гигантов — пища; так ребенок тянет в рот игрушку!
…Тень Ифита плакала, но слез не было, и грудь призрака сотрясали беззвучные рыдания. Взяв протянутый ритон, тень залпом допила остатки, и жертвенная кровь с медом и ячменем снова наполнила бесплотное создание неким подобием жизни.
— Я видел, как Гиганты пожрали двух своих матерей, Сфено и Эвриалу! Я уже почти полностью вошел в Дромос, ведущий домой, когда на детской половине Флегр появились сестры Горгоны. Вопреки запрету, они решились проведать собственное потомство, и Одержимые были не в силах преградить им дорогу. Разбросав жрецов Тартара как котят — я сам видел это издалека, — Горгоны приблизились к детям. Мне отчетливо были видны и сестры, и дети; но когда между ними оставалось не более шага, мне показалось, что я схожу с ума: беспомощные младенцы на миг увиделись мне гигантскими косматыми существами с бессмысленно горящим взглядом, а могучие Горгоны — беспомощными фигурками, испуганно отшатнувшимися прочь.
Это длилось всего мгновение, а когда я пришел в себя — исковерканные трупы Сфено и Эвриалы уже лежали на жертвеннике, а вокруг мертвых матерей косолапо плясали маленькие дети, кривляясь и невнятно бормоча.
Я бежал в страхе.
И теперь я хочу забвения — потому что иначе мне придется вечно видеть этот алтарь и тела Горгон на нем, и этот страшный детский хоровод вокруг; видеть и думать, что — возможно! — я, человек, не связанный узами родства с богами или титанами, мог остановить их — и не сделал этого…
Эпод
— Ты знаешь, Ификл, — немного помолчав, закончила тень, — все мы в чем-то жертвы и в чем-то жрецы. Все: мы, Павшие, Горгоны, Гиганты, Одержимые… Олимпийцы. Все, кроме вас с Алкидом — перестав быть жертвами, вы не стали жрецами. Поэтому обещай мне, что Геракл остановит Салмонеевых братьев, даже если при этом придется убить и Гигантов — я, отец, даю тебе разрешение на это, потому что искалеченные дети-выродки не виновны в своем уродстве… но мне страшно подумать, что будет, если на плечах безумных детей-Гигантов на небо взойдут безумные жрецы-Одержимые из Салмонеева братства. Боюсь, что вся Эллада превратится тогда в один огромный жертвенник. Ты обещаешь мне?
— Да, — еле слышно ответил Ификл. — Я обещаю тебе это. Бог поклялся бы Стиксом, Геракл просто обещает.
И воды Великой Реки удивленно плеснули во тьме Эреба.
Эписодий второй
1
Алкид лежал на горячем песке, вольно закинув руки за голову, и без особого вдохновения смотрел на стройную ногу Лукавого, ногу бегуна и плута, болтавшуюся туда-сюда перед самым Алкидовым носом. Крылышки на задниках сандалий Гермия слабо трепетали, словно Лукавый по-прежнему несся куда-то, а не сидел совсем рядом, на лысой макушке вросшего в тело пустыни валуна, поджав под себя вторую ногу и бросая вызов здравому смыслу своей дурацкой позой.
— Привет, сестричка, — хихикнул Гермий.
Алкид согнул колени, отчего женское платье, в которое нарядила его Омфала, царица Меонии, задралось чуть ли не до пояса; и Лукавый снова хихикнул, косясь на обнажившиеся ляжки, густо поросшие жестким черным волосом.
— А тебе идет, — Гермий одобрительно оттопырил большой палец и склонил набок голову, украшенную фригийским колпачком с вислыми ослиными ушами.
Алкид перевернулся на бок и закрыл глаза.
— Клянусь папой, тебе идет! — не унимался Лукавый. — Замуж не собираешься?
— Собираюсь, — спокойно ответил Алкид.
— За кого?
— За тебя.
— За меня нельзя, — на полном серьезе заявил Гермий, словно задавшись целью подтвердить разные непристойные слухи, где Лукавому не всегда отводилась самая почетная роль. — За меня, братец, нельзя. Мы с тобой близкая родня по папе. У нас дети плохие получатся. Хуже Химеры. С твоим умом и моим характером. Такое потомство только в огонь — да и то не во всякий…
— Значит, останусь холостым, — подытожил Алкид и плюнул, не открывая глаз и не целясь специально, в сандалию Лукавого — но почти попав.
— Ну-ка, ляг со мной, дружок, — жмурясь, мурлыкнул Гермий на мотив модной тиринфской песенки, — ты божок и я божок, мы с тобой помнем лужок.
Потом поразмыслил и поправился:
— Я божок, ты — не божок.
— Ты плут и жох, — хмыкнул Алкид в бороду. — Чтоб тебе Гефест прижег…
Крылышки на Талариях Гермия затрепетали сильно-сильно, после чего он подобрал под себя и другую ногу.
— Папа волнуется, — совсем другим голосом бросил Лукавый. — Говорит: Гиганты на Флеграх зашевелились. Говорит: скоро небось сюда полезут.
