Вместо такого отчета нам остался «бумажный след» разрозненных идей и воспоминаний, и перед читателем стоит задача каким-то образом соединить эти мысли и эпизоды во взаимосвязанное целое. По крайней мере, из переписки Льюиса явствует, что один затяжной разговор сыграл ключевую роль и подтолкнул его от веры в Бога к принятию христианства. И поскольку этот разговор чрезвычайно важен, мы разберем его как можно подробнее.
В субботу 19 сентября 1931 года к Льюису в гости пришли Хьюго Дайсон (1896–1975), преподававший английский в соседнем с Оксфордом университете Ридинга, и Дж. Р. Р. Толкин, приглашенный на ужин в Магдален-колледж
[338]. Дайсон и Толкин были уже знакомы, они одновременно изучали английскую литературу в колледже Эксетер. Вечер был тихий, теплый. После ужина они пошли прогуляться по Аддисон-уок, круговой пешеходной дорожке по берегу реки Черуэлл внутри принадлежавшего колледжу участка, и по пути обсуждали природу метафоры и мифа.
Поднялся ветер, листья посыпались на землю с шумом, похожим на шелест дождя, и все трое укрылись в комнатах Льюиса, где и продолжали разговор, теперь уже затронувший христианство. Толкин в конце концов в три часа ночи извинился и ушел домой, а Льюис с Дайсоном проговорили еще час. Тот вечер, тот разговор с двумя коллегами сыграл судьбоносную роль в духовном развитии Льюиса. И поднявшийся тогда ветер казался ему намеком на мистическое присутствие и вмешательство Бога
[339].
Хотя Льюис в ту пору уже не вел дневник, вскоре он написал Гривзу два письма, излагая события той ночи и их значение в истории его приближения к религии
[340]. В первом письме, датированном 1 октября, Льюис информирует Гривза об итогах ночного разговора, не излагая его содержание:
Я только что перешел от веры в Бога к определенной вере в Христа, в христианство. Постараюсь объяснить это в другой раз. С этим во многом связана долгая ночная беседа с Дайсоном и Толкином
[341].
Естественно, Гривз хотел знать больше об этой поразительной перемене, и Льюис представил развернутый отчет о событиях того вечера в следующем письме, датированном 18 октября. В нем Льюис объяснял свою проблему: он не понимал, «каким образом смерть Другого (кто бы он ни был) 2000 лет назад может помочь нам здесь и сейчас». Неумение найти в этом какой-либо смысл препятствовало его продвижению «весь этот год или долее». Он мог признать, что Христос явил нам хороший пример, но на том и останавливался. Льюис понимал, что Новый Завет воспринимает крестную смерть совершенно иначе, обозначая истинный смысл этого события как «жертву» и «искупление», но эти выражения казались Льюису, как он признается, «глупыми» или «шокирующими»
[342].
Хотя в «долгом ночном разговоре» с Льюисом участвовали и Дайсон, и Толкин, именно последнему удалось отворить Льюису дверь к совершенно новому восприятию христианской веры. Чтобы понять, как Льюис от теизма перешел к христианству, нужно более внимательно вникнуть в идеи Толкина, потому что именно он больше, чем кто-либо другой, помогал Льюису на заключительном этапе того, что средневековый писатель Бонавентура из Баньореджо (1221–1274) именовал «паломничеством разума к Господу». Толкин помог Льюису осознать, что проблема заключается не в его логической неспособности усвоить теорию, но в отказе воображения постичь ее значение. Это был вопрос не столько истины, сколько смысла. Изучая христианский нарратив, Льюис ограничивался разумом, а следовало открыться своему воображению, глубинам интуиции.
Толкин настаивал: к Новому Завету следует подходить со столь же открытым воображением, с такими же ожиданиями, с какими Льюис читал по профессиональной надобности языческие гимны. Однако тут есть и существенное отличие, подчеркивал Толкин. Как сформулировал Льюис во втором письме Гривзу: «История Христа — это попросту истинный миф: миф, который воздействует на нас таким же образом, как и все остальные, но с тем потрясающим отличием, что все это действительно произошло»
[343].
Читатель должен понимать, что слово «миф» здесь употреблено не в общем значении «сказка» или в уничижительном значении «умышленная ложь, рассказанная с целью ввести в заблуждение». Когда-то Льюис понимал мифы именно так: «ложь, дышащая сквозь серебро». Но в разговоре Льюиса и Толкина термин «миф» следует понимать в его техническом значении, чтобы вполне постичь суть этого рассуждения.
Толкин считал миф нарративом, который передает «фундаментальные вещи», то есть пытается раскрыть нам глубинную структуру вещей. Лучшие мифы, утверждал он, не могут быть умышленно сконструированной ложью, эти сказки люди сплетают, чтобы уловить отзвуки глубинной истины. Миф предъявляет нам осколок истины, хотя и не целую истину. Но когда рассказывается полная и подлинная история, то благодаря ей сбывается и все то, что было верного и мудрого в тех фрагментарных видениях. Для Толкина осознание «осмысленности» христианства предшествовало даже пониманию его «истинности»: христианство позволяло увидеть цельную картину, соединив фрагментарные и несовершенные прозрения и вместе с тем выйдя за их границы.
Нетрудно понять, каким образом этот подход Толкина мог внести ясность и последовательность в ту путаницу мыслей, что так тревожила разум Льюиса. Толкин утверждал, что миф пробуждает в читателе тоску по чему-то недостижимому. Миф обладает внутренне присущей ему способностью расширить сознание читателя и позволить ему выйти за пределы себя. Лучшие мифы дают нам то, что Льюис позднее назвал «реальным, но, так сказать, несфокусированным отсветом Божией правды в человеческом воображении»
[344]. Христианство же не просто еще один миф среди множества прочих, а исполнение всех прежних мифологических религий. Христианство рассказывает истинную историю о человечестве, и эта история придает смысл всем остальным, которые человечество рассказывает о себе.
Такие рассуждения Толкина, разумеется, затронули глубокую струну в душе Льюиса. Они отвечали на тот вопрос, что мучил Льюиса с отроческих лет: как можно рассчитывать на правоту христианства, если все прочие религии оказались неправы? Теперь Льюис убедился, что нет необходимости отвергать великие языческие мифы как полную неправду: они были отголосками или предвосхищением той полноты истины, которая открылась только в христианской вере и через посредство христианской веры. Христианство осуществляет и завершает несовершенные и фрагментарные прозрения, разбросанные повсюду в истории человечества. Толкин снабдил Льюиса линзами, таким взглядом, который позволял ему принять христианство как прояснение и полноту этих отголосков и теней истины, возникавших в ответ на поиски и томление прежних поколений. Если Толкин прав, то параллели между христианством и язычеством «просто обязаны быть»
[345]. Вот если бы ничего общего между ними не обнаружилось — это было бы серьезной проблемой.
