Как многие другие до него, Льюис решил передать собственные философские поиски образом пути. Он описывает дорогу, ведущую к таинственному острову: по обе стороны от нее ловушки, погибельные земли. К северу — объективное мышление, которое полагается только на разум, к югу — субъективные эмоции. Чем дальше Джон отклоняется от среднего пути, тем более крайними и даже абсурдными становятся эти позиции.
Очевидно, что Льюиса более всего волнуют отношения разума и воображения. «Кружной путь» защищает рациональное мышление от аргументов, которые опираются исключительно на эмоции, но отказывается принять и сугубо рациональный подход к вере. Льюис уверен, что можно отыскать позицию, которая примирит разум и воображение, как говорится в его сонете «Разум», написанном, вероятно, в 1920-е годы. Стихотворение противопоставляет ясность разума (его символизирует «девственная» Афина) и творческую силу воображения (его символизирует мать-земля Деметра). Как же примирить эти, казалось бы, диаметрально противоположные силы
[387]? По мере того, как разворачивается нарратив «Кружного пути», становится ясно, что такое примирение может обеспечить только «Матушка» (Mother Kirk) — аллегорическая фигура, в которой некоторые видели конкретно католичество, но Льюис, несомненно, имел в виду символ христианства в целом, без деления на деноминации. Это и есть «просто христианство», о котором писал пуританин Ричард Бакстер (1615–1691): далее, к 1940-м годам Льюис все пристальнее всматривался именно в «просто христианство».
Когда Джон отклоняется к северу, он сталкивается с теми интеллектуальными движениями, которые с глубоким подозрением относятся к чувству, интуиции и воображению. Холодный, клинически «рассудочный» северный регион — царство жестких систем, застывших ортодоксий, которым присуща «поспешная и заносчивая исключительность на каком-нибудь узком заведомом основании», и все они ошибочно заключают, что «любое чувство подозрительно». А к югу от дороги «бесхребетные души, у которых двери день и ночь открыты» всем, особенно тем, кто приносит какие-либо виды эмоционального или мистического «опьянения». «Любое чувство оправдано самим фактом, что я так чувствую»
[388]. Рационалистическая философия Просвещения, романтическое искусство, современное искусство, фрейдизм, аскетизм, нигилизм, гедонизм, классический гуманизм и религиозный либерализм — все нанесены на карту, все испытаны и все оказались непригодными.
Такая диалектика «севера» и «юга» обеспечила Льюису рамки, внутри которых он исследует истинные отношения разума и воображения, в особенности уделяя внимание теме желания. Одни люди пытаются отменить желание, другие направляют его не на те объекты. Льюис признавался, что и сам совершал все эти ошибки: «Я сам поочередно обманывался каждым из этих псевдоответов и всматривался в каждый из них достаточно пристально, чтобы обнаружить подделку»
[389].
Так каков же подлинный объект желания, этой «страстной тоски»? Здесь Льюис предвосхищает «аргумент от желания», который станет центральным в той христианской апологетике, что он будет развивать в радиопередачах военного времени и в итоге соберет в «Просто христианство». Льюис вернулся к идее, изначально выдвинутой французским философом Блезом Паскалем (1623–1662) — а именно, что внутри человеческой души разверзается «бездна», заполнить которую может только Бог. Или, если прибегнуть к иной метафоре, в нашей душе стоит «стул» и ждет гостя, который еще только должен прибыть. «Если природа ничего не творит понапрасну, то должен быть и Тот, кто мог бы сидеть на этом стуле»
[390].
Когда мы ощущаем желание, мы обнаруживаем свою подлинную личность и начинаем догадываться об истинной цели. Сначала мы принимаем это желание за стремление к чему-то материальному, существующему в этом мире: так Джон сначала мечтает об Острове. Но постепенно он приходит к пониманию, что на самом деле он ищет Хозяина — так Льюис обозначил Бога. Любые другие объяснения и другие цели, какие подставляются под это желание, не удовлетворяют интеллектуально или экзистенциально. Это «ложные объекты» желания, и их фальшь обнажается, когда они оказываются не в силах утолить глубочайшую тоску человечества
[391]. Воистину в нашей душе стоит стул, и сидеть на нем должен Бог.
Если человек усердно следует за этим желанием, устремляясь к ложным объектам, доколе их фальшь не откроется, а затем решительно их отвергая, в итоге он придет к ясному пониманию, что душа человеческая сотворена для наслаждения тем, что никогда не дается ей вполне, что даже невозможно вообразить как данное в нашем нынешнем состоянии субъективного пространственно-временного бытия
[392].
В свете более зрелого мировоззрения Льюиса еще один момент представляет особый интерес. «Кружной путь» описывает на самом деле два путешествия — туда и обратно. Осознав подлинное значение Острова, паломник возвращается обратно. И когда он идет по той же дороге — но уже после того, как он нашел веру, то есть совершает обратный путь (буквально название книги именно и означает «обратный путь») — он обнаруживает, что весь облик этой страны переменился. Он воспринимает теперь этот пейзаж по-другому. Проводник объясняет: он «видит теперь то, что на самом деле». Когда Джон постиг истину, он стал по-другому видеть все. «Глаза ваши изменились. Теперь вы видите лишь то, что есть»
[393]. Льюис предугадывает здесь одну из главных тем более позднего своего творчества: христианская вера открывает нам «вещи как они есть». Здесь ощутимы намеки на Новый Завет — глаза открываются, снимаются покровы
[394].
При этом нельзя истолковывать «Кружной путь» как воплощение окончательной теории Льюиса о соотношении веры, разума и воображения. Хотя некоторые авторы высказывали предположение, что мысли зрелого и позднего Льюиса практически полностью присутствуют уже в ранних его вещах, это все же не так прямолинейно. В 1930-е и 1940-е годы Льюис исследовал отношения разума и воображения, «истинного» и «реального», в особенности отношения между рациональной аргументацией и нарративами, проистекающими из воображения. В тот момент Льюис считал воображение основным орудием, с помощью которого удается привлечь серьезное и рациональное внимание к христианской вере, но еще не видел в воображении ту дверь, через которую можно войти в веру.
