Но так ли все просто? — задает он тут же вопрос. «Если мир так плох, почему люди решили, что его создал мудрый Творец?» А затем от доказательств внутренней обоснованности веры Льюис переходит к проблеме страдания: «Если Господь благ, Он хочет счастья Своим созданиям, а если Он всемогущ, Он может все, что хочет. Однако создания Его несчастливы. Значит, Бог недостаточно благ или недостаточно могуществен»
[449]. Но Льюис пускает в ход излюбленный сократический метод: термины, прозвучавшие в этой фразе, — «благ», «всемогущ», «счастлив» — нуждаются в тщательном исследовании. Пока они используются в повседневном значении, проблема и впрямь неразрешима. Но если настоящее их значение не таково? Может быть, надо всмотреться в подлинный смысл этих слов — и тогда все остальное тоже предстанет иным в их свете?
По мнению Льюиса, люди часто смешивают понятия «благ» и «добр» и потому рассматривают проблему в неверном ракурсе. «Благость Бога» означает, что мы должны видеть в себе подлинные объекты его любви, а не объекты равнодушного проекта всеобщего благоденствия. Есть четыре способа представить себе любовь Бога к нам, рассуждает Льюис: любовь художника к тому, что он сотворил; любовь человека к животному; любовь отца к сыну и любовь мужчины к женщине. Исследовав концепцию любви Бога к человечеству, Льюис выражает удивление, «почему создания (тем более такие, как мы) столь ценны в очах Божьих». Наша беда в том, что мы хотим, чтобы нас оставили в покое, а не чтобы нас так страстно любили. «Мы хотели, чтобы Бог нас любил, — вот Он и любит нас»
[450].
Все эти концепции нужно формулировать в терминах христианского богословия, а оно для Льюиса, как прежде для Августина и Мильтона, включало признание греховности и мятежности человека. Собственный духовный путь Льюиса, в котором главной вехой стало преодоление упорного стремления к независимости, постоянно сказывается в этом анализе. Некоторые пункты ложатся, с точки зрения Льюиса, так удачно, что он даже не видит нужды подробнее разъяснять их читателям. Этим, вероятно, объясняются перебои аргументации, внезапные перемены темпа и настроения, срезание логических углов и прыжки воображения там, где мы бы ожидали увидеть мост из рациональных доводов.
И далее Льюис совершает, по существу, христологический ход, на который намекает уже эпиграф ко всему труду — цитата из Джорджа Макдональда: «Сын Божий страдал до смерти не для того, чтобы мы не страдали, но для того, чтобы страдания наши стали такими, как у Него». Воплощение Бога во Христе, уверен Льюис, находится и в средоточии христианского ответа на проблему боли:
Мир — танец, в котором добро, исходящее от Бога, столкнулось со злом, исходящим от твари, и разрешается это тем, что Бог принимает на Себя порожденное злом страдание. Согласно учению о свободном грехопадении, зло, которое стало горючим или сырьем для нового, более сложного добра, порождено не Богом, но человеком
[451].
В одном из следующих разделов книги Льюис размышляет об уроках, которые можно извлечь из страдания. Это не защита Бога перед лицом человеческого страдания, а попытка задать вопрос, как нам иметь дело со страданием. Боль может указать нам, где сделан неверный выбор, что мы сделали плохого. Она способна напомнить нам, как хрупка и преходяща наша жизнь, поставить под сомнение уверенность, будто мы можем и сами обойтись. Итак, боль разрушает иллюзию, что «все хорошо», «боль срывает покров, водружает флаг истины в крепости мятежной души». И еще боль помогает нам делать верный выбор. Можно было бы истолковать это в том смысле, что боль — некий «моральный инструмент», который делает нас лучше (позднее оксфордский коллега Остин Фаррер довольно странным образом критиковал Льюиса именно за это), но контекст подсказывает иное истолкование.
Трактат Льюиса за многое можно похвалить, не в последнюю очередь за элегантность стиля, ясность изложения, сократический анализ концепций, подводящий к формулировке «проблемы боли». Но читатель остается в недоумении: существует ли разрыв между интеллектом и эмоциями. В письме брату Уорни, отправленном во время работы над книгой, Льюис высказывает предположение, что опыт боли в «реальной жизни» никак не соотносится с чисто интеллектуальной проблемой, которую он обсуждает:
N. B. Если ты пишешь книгу о боли и тут у тебя в самом деле что-то заболит… это не разрушает твою систему постулатов, как предположили бы циники, и вместе с тем ты не применяешь свою теорию на практике, хотя на это мог бы уповать христианин, но эта боль остается вне всякой связи с твоими рассуждениями, как любые другие явления реальной жизни, в то время как ты о чем-то читаешь или пишешь
[452].
Льюис, по-видимому, утверждает здесь, что физический опыт боли нерелевантен для разговора о ее значении. Интеллектуальная мысль отрывается от мира непосредственного опыта. Это странное заявление, отражающее не менее странную мысль. Сугубо интеллектуальный подход Льюиса к проблеме боли, кажется, полностью отделяется от переживания боли. И что будет, если Льюис сам окажется страдающим или будет свидетелем страдания другого, близкого человека, чью боль он ощущает как собственную? Здесь «Страдание» закладывает основы той эмоциональной бури, которая разразится в «Исследуя скорбь». Но к этому вопросу мы еще вернемся.
Трактат «Страдание», вышедший с посвящением инклингам, постепенно стал восприниматься как классический христианский ответ на проблему боли. Изъяны этого сочинения тоже хорошо известны — избыточная уверенность, упрощения и умолчания. И тем не менее многие читатели расслышали голос, сочувственный к их проблемам, предлагающий убедительные ответы. Эта книга привлекла к Льюису множество поклонников, и хотя еще не сделала его знаменитым, но это было важное звено в цепи, которая вскоре привела и к славе. А Льюис был достаточно мудр, чтобы знать, как опасна слава.
Мог ли он предвидеть такое развитие событий? И что важнее — боялся ли он славы? Готов ли был совладать с надвигавшимся на него статусом знаменитости или же думал, что этот статус сокрушит его в «оргии эгоизма»? Одна важная перемена в личной жизни Льюиса того времени, вероятно, связана с этой тревогой.
В 1941 году Льюис написал отцу Уолтеру Адамсу (1869–1952), священнику Англиканской (Высокой) церкви с репутацией замечательного духовного руководителя и исповедника, прося его о наставничестве и духовной помощи. Адамс жил в общине Евангелиста Иоанна (в обиходе «Отцы из Коули»), в десяти минутах пешком от Магдален.
В начале 1930-х Льюис называл Гривза своим «единственным отцом-исповедником»
[453]. Эта фраза, написанная, вероятно, еще до обращения, свидетельствует о давней привычке Льюиса делиться с Гривзом теми личными и внутренними переживаниями, которые, как он думал, он не мог бы доверить никому другому. Но по мере того как в жизни Льюиса все большее место занимало христианство, он, видимо, стал ощущать необходимость в ином доверенном лице, более профессионально разбирающемся в духовных делах. Гривз, насколько можно понять, так никогда и не узнал о появлении Адамса
[454].
