Позднее эссе Льюиса «О критике» подчеркивает необходимость установить при истолковании ряда текстов последовательность их написания — отмечая, к примеру, некоторые устоявшиеся ошибки при чтении «Властелина колец» Толкина, которые проистекают из путаницы с хронологией
[585]. А еще Льюис выражает полную убежденность в том, что сам автор вовсе не всегда является лучшим судьей в вопросе, как следует его читать и толковать — и никогда не бывает в этом вопросе непогрешим
[586].
Эти оговорки следует принять во внимание, так как хронологический подход оказывается не слишком удобен для читателей. Так, события сказки «Конь и его мальчик» происходят не после тех, что описаны в «Льве, колдунье и платяном шкафе», а одновременно. Это чрезвычайно затрудняет чтение нарнийского цикла, если последовательность чтения определяется строго внутренней хронологией сюжета.
Главная проблема возникает в связи с «Племянником чародея», который написан в последнюю очередь, но описывает историю возникновения Нарнии. Если поставить эту сказку первой, полностью пропадает художественный эффект «Льва, колдуньи и платяного шкафа», где всячески подчеркивается таинственность Аслана — его явление приуготавливается медленно и тщательно, растет ожидание, напряжение, и совершенно очевидно, что читатели ничего не знают об имени, личности и значении этого царственного животного. Выступая здесь в роли повествователя, Льюис заявляет: «Ребята столько же знали об Аслане, сколько вы»
[587]. Но те, кто прочли «Племянника чародея», уже довольно много знали об Аслане. Самый мощный художественный прием «Льва, колдуньи и платяного шкафа» — постепенное проникновение в тайны Нарнии — уничтожен предварительным прочтением «Племянника чародея».
И что не менее важно, сложная символическая структура «Хроник Нарнии» яснее проступает благодаря более позднему прочтению «Племянника чародея». Лучше всего поместить эту сказку (следуя порядку публикации) на шестое место, а замыкать цикл будет «Последняя битва».
Поклонники Толкина вполне могут прочесть «Властелина колец» без добавленного впоследствии приквела «Сильмариллион», и точно так же обстоит дело со сказкой Льюиса «Лев, колдунья и платяной шкаф». После того, как читатель ее закончит, у него возникает естественное желание двигаться и вперед, и назад, исследуя и то, что случилось потом, и то, как возникла сама Нарния, и обе возможности открываются перед читателем, причем ни одна ему не навязывается.
И наконец, существует ясный (хотя его обычно упускают из виду) литературный ключ к подлинным намерениям Льюиса — подзаголовки трех сказок. В современных изданиях эти подзаголовки часто убирают. Во-первых, полное название «Принца Каспиана» — «Принц Каспиан: возвращение в Нарнию». Этот подзаголовок ясно указывает на то, что сказку следует читать сразу после «Льва, колдуньи и платяного шкафа». И еще две сказки в цикле снабжены подзаголовком, причем одинаковым: «История для детей». Важный момент: так обозначены «Лев, колдунья и платяной шкаф» и «Последняя битва».
Почему это важно? Льюис, профессиональный исследователь английской литературы, был прекрасно знаком с литературными и риторическими приемами: он использует этот подзаголовок как inclusio — такой прием широко распространен в библейских текстах и светской литературе. Inclusio — своего рода скобки, с помощью которых автор показывает, что все, заключенное внутри, представляет собой единое или взаимосвязанное целое
[588]. Открывающие и закрывающие скобки обозначаются повтором одного и того же бросающегося в глаза термина или оборота речи. Льюис ставит подзаголовок «История для детей» на двух и только на двух сказках нарнийского цикла — на «Льве, колдунье и платяном шкафе» и на «Последней битве». Этот подзаголовок и есть inclusio. Остальные пять сказок заключены внутри, между этими знаками начала и конца цикла. Отказ от подзаголовков в новейших изданиях уничтожает существенный художественный прием Льюиса и отчасти затемняет сам замысел.
Животные в Нарнии
Одна из самых запоминающихся особенностей Нарнии — огромная роль, отведенная в ней животным. Некоторые критики считают это всего лишь приманкой для детей или желанием Льюиса вернуться в свой детский мир Боксен, где жили носившие одежду и умевшие говорить звери. Но к этому дело не сводится.
«Хроники Нарнии», помимо всего прочего, содержат критику современной Льюису «прогрессивной» мысли, когда было широко распространено позитивное отношение к вивисекции «для блага науки». Льюис, не колеблясь, выступал против модных идей 1930-х и 1940-х годов, в том числе евгеники и вивисекции, которые вызывали бурный энтузиазм Уэллса — сегодня их отвергли бы с порога как аморальные и бесчеловечные. В эссе 1947 года он вторит великому детскому писателю XIX века и такому же оксфордскому дону Льюису Кэрролу (1832–1898), возвышая голос против жестокости по отношению к животным. Льюис напоминал, что практика вивисекции вступает во внутреннее противоречие с дарвинизмом, которому обычно выражали свою приверженность биологи: как можно, с одной стороны, доказывать биологическое родство людей и животных, а с другой — настаивать на безусловном праве человека творить с животными все что вздумается?
[589]
Более того: как мы убедились ранее, Льюис проницательно разъяснял, что евгеника и вивисекция подводят нас к весьма неприятным с точки зрения морали выводам. Евгенические теории 1930-х годов (теперь неловко вспоминать, с каким энтузиазмом поддерживали их либеральные круги западной Европы того времени) опираются на аксиому, согласно которой одни люди ниже других и потому ради выживания человечества размножаться следует лишь «лучшим». В период между мировыми войнами либеральная элита Европы аплодировала этой идее. И куда же эта опасная идея заведет нас, вопрошал Льюис?
Стоит отменить старую христианскую идею о принципиальном отличии человека от животного, и любой аргумент в пользу экспериментов над животными сгодится также и в пользу экспериментов над низшими типами людей
[590].
Слишком просто было бы счесть «Хроники Нарнии» инфантильной попыткой притвориться, будто животные могут разговаривать и испытывать какие-то чувства. Льюис вплетает в свое повествование до обманчивости тонкую критику определенных дарвиновских подходов к пониманию места человека в природной иерархии — и корректирует этот подход. Изображенные Льюисом четвероногие и разумные персонажи — это еще и протест против претензии человечества на право творить с природным миром все что вздумается.
