Нарния играет в повествовании Льюиса примерно такую же роль, как Страна Фей у Спенсера. Льюис знал, как легко сложный сюжет может развалиться на кучу несвязанных историй. Нужно каким-то образом соединить их и скрепить. Едва ли случайно, что семь книг нарнийского цикла вторят структуре — хотя и не сути — «Королевы фей». Нарния, эта волшебная страна, придает тематическое единство всему септету. Но как Льюису удается сохранить особую художественную ауру для каждой книги? Как он добился того, что каждый элемент, составляющий «Хроники Нарнии», обладает собственной выраженной индивидуальностью?
Критики и истолкователи приложили немало усилий к расшифровке скрытых в семи нарнийских сказках смыслов. Из множества вопросов самым интересным оказался такой: почему книг именно семь? На этот счет имеется немало теорий. Мы уже говорили, что «Королева фей» Спенсера состоит из семи песен, и высказывались предположения, что Льюис выстраивал свой мир по образцу этого шедевра елизаветинской эпохи. Такие параллели возможны, но только в весьма конкретных аспектах, например, в том, как волшебная страна служит средством, объединяющим сложный нарратив. А может быть, семь книг — это семь таинств? Тоже не исключено, вот только Льюис принадлежал к Англиканской церкви, а не к Католической, а его церковь признает всего два таинства. Или это аллюзия на семь смертных грехов? Опять-таки возможно, но любая попытка соотнести сказки с грехами, будь то гордыня или обжорство, выглядит безнадежно натянутой и неестественной. К примеру, в какой из сказок ключевая роль отводится обжорству? На обломках этих маловероятных теорий недавно выросла альтернатива: возможно, Льюис оглядывался на модель, которую великий английский поэт XVII века Джон Донн именовал «Гептархией, семью царствами семи планет». Как ни удивительно, эта гипотеза, кажется, работает.
Первым ее выдвинул в 2008 году Майкл Уорд, занимающийся в Оксфорде исследованиями Льюиса
[629]. Заметив, какое значение Льюис придает семи планетам в своих исследованиях средневековой литературы, Уорд высказал предположение, что и «Хроники Нарнии» воплощают характеристики и темы, присущие «отброшенному» средневековому мировоззрению (в том числе символику семи планет). В Средневековье, до Коперника, Земля считалась неподвижным центром, вокруг которого вращались семь «планет» — Солнце, Луна, Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн. Льюис не включает в число планет Уран, Нептун и Плутон, открытые в XVIII, XIX и XX веках соответственно.
Так что же делает Льюис? Уорд не утверждает, что Льюис вернулся к докоперниковской космологии или что он погрузился в мистический мир астрологии. Его мысль намного тоньше. Уорд считает, что Льюис видел в семи планетах часть системы символов, обладающей огромной поэтической мощью и огромным потенциалом воздействия на человеческое воображение. Итак, Льюис берет те пробуждающие воображение и чувства характеристики, которые Средневековье связывало с каждой из планет, и соединяет их с семью сказками примерно так:
1. Лев, колдунья и платяной шкаф: Юпитер
2. Принц Каспиан: Марс
3. Плавание на «Покорителе зари»: Солнце
4. Серебряное кресло: Луна
5. Конь и его мальчик: Меркурий
6. Племянник чародея: Венера
7. Последняя битва: Сатурн
«Принц Каспиан», например, по мнению Уорда, находится под тематическим влиянием Марса
[630]. Влияние проявляется главным образом на двух уровнях: во-первых, Марс — древний бог войны (Mars Gradivus), и с этим непосредственно связан воинственный язык этой сказки, изобилие военных терминов и образов и соответствующих тем. Четверо детей Пэвенси попадают вновь в Нарнию в разгар большой войны — освободительной войны, как будут ее называть в следующих частях цикла, хотя сам Льюис в «Очерке истории Нарнии» называет ее гражданской.
Но на раннем этапе становления классической мифологии Марс был также богом растительности (Mars Silvanus), покровителем лесов, деревьев, набухающих почек. В его честь назван месяц март, когда в Северном полушарии начинает оживать растительность. Многие читатели обращают внимание на постоянные описания деревьев и другой растительности в «Принце Каспиане». Ассоциация между воинственностью и растительностью, непонятная с иной точки зрения, превосходно умещается в тот круг идей, который средневековая традиция связывала с Марсом, говорит Уорд.
Если Уорд прав, то Льюис создавал каждую сказку в свете той ауры, какую средневековая традиция приписывала каждой из планет. Отсюда вовсе не следует, что символизм определял сюжет каждой сказки или всего цикла, но этот символизм помогает нам лучше понять темы, стиль и интонации каждой части «Хроник».
По общему мнению, Уорд своим анализом открыл новые важные способы обсуждать «Хроники Нарнии», хотя дальнейшая дискуссия, вероятно, приведет и к корректировке некоторых деталей этой теории.
Пока что очевидно одно: гений Льюиса, его талант воображения, оказался более сильным и сложным, чем в состоянии были оценить первые исследователи. Если Уорд прав, значит, Льюис использовал темы, позаимствованные из области своего профессионального знания средневековой и ренессансной литературы, чтобы скрепить единство нарнийского цикла и в то же время придать выраженную индивидуальность каждой из семи книг.
Страна теней: переосмысление платоновской пещеры
«Все это есть у Платона, все у Платона… Боже мой, чему их только учат в этих школах!»
[631] — Льюис вкладывает эти слова в уста лорда Дигори в «Последней битве», пытаясь объяснить, что «старая Нарния», имевшая начало и конец в истории, на самом деле была «была лишь тенью, лишь оттиском настоящей Нарнии, этой, которая была всегда и будет вечно»
[632]. Одна из основных тем многих книг Льюиса — утверждение, что мы живем в мире, который представляет собой лишь «яркую тень» чего-то большего и лучшего. Нынешний мир — «копия» или «тень» реального мира. Эта идея присутствует в различных формах в Новом Завете (см. в особенности Послание к евреям) и в великой литературной и философской традиции, родоначальником которой считается древнегреческий философ Платон (ок. 424–348 до н. э.).
Мы видим, как в завершающей части нарнийского эпоса, в «Последней битве», Льюис развивает эту тему. Он предлагает нам представить себе комнату с окном на красивую долину или просторный морской берег. На стене напротив окна висит зеркало. Вообразите, как вы смотрите в окно — и видите то же самое, что отражается в зеркале. Как соотносятся эти два способа видеть мир, спрашивает Льюис?
Когда вы отворачиваетесь от окна, вы видите в зеркале и море, и долину; в каком-то смысле они те же самые и в то же время другие — глубже, удивительнее, словно отрывок из повести, которую вы никогда не читали, но очень хотите узнать. Вот так отличалась старая Нарния от новой. Новая была гораздо весомей: каждый камень, цветок или кустик травы казался как-то значительнее
[633].
