Она замерзла, дрожала сильнее Бродманна. Девушка была очень мила. В других обстоятельствах я, возможно, потратил бы некоторое время, чтобы познакомиться с ней поближе. В таких уязвимых молодых женщинах было нечто, пробуждавшее во мне лучшие чувства, слегка напоминавшие любовь. Она сказала, что ее муж был белым офицером. Большевики расстреляли его. Она заботилась о матери. В Одессе тогда появилось много подобных женщин, продававших разную мелочь с подносов. Она чем-то напоминала Эсме – прежнюю Эсме. Я предположил, что это сходство исчезнет, если красные снова войдут в город. Союзники уже сожалели о своей поддержке Добровольческой армии. Их пугало то, что они считали нашей моральной слабостью. На самом деле это, конечно, было просто-напросто отчаянием. Британцы ненавидят отчаяние. Они сделают что угодно, лишь бы одолеть его, даже отдадут социалистам бразды правления собственной страной. Американцы разделяют ненависть британцев, но пока сопротивляются социализму, который, без сомнения, одолеет и их. Реакция французов кажется более здоровой. Бедность просто внушает им отвращение. Отвращение было основой их колониальной политики. Оно позволило им выбраться из Индокитая, не теряя лица, – американцам это не удалось. Но для британцев отчаяние и моральная слабость – синонимы. Мне понадобилось несколько лет, чтобы это выяснить.
Вернувшись к мадам Зое, я упаковал два чемодана. У меня были драгоценности и золото. Я, конечно, так никогда больше и не увидел моих старых чемоданов; вместе с ними пропали мои планы, мои проекты, мои надежды. Все, что у меня теперь осталось, – только запачканный кровью диплом и грязный паспорт. Придется начать все сначала. Меня не слишком вдохновляла мысль об остановке в Константинополе, но даже этот город казался мне теперь более безопасным, чем Одесса. И я уже не был беден. Рано или поздно мне пришлось бы уехать, так или иначе. Примерно через два месяца вернулись большевики. И тогда я стал бы жертвой Чека.
В большой чемодан я уложил всю свою форму, включая ту, которую носил постоянно. Я переоделся в гражданское и надел дорогую шубу. Пистолеты по-прежнему были при мне, они лежали в карманах. И шубу, и пистолеты можно продать, если понадобится. У меня остался набор чистых бланков, включая свидетельства о браке. Подделать сведения не составляло ни малейшего труда. Я попросил мадам Зою зайти ко мне, сказал служанке, что дело срочное. Через полчаса хозяйка дома появилась. Происходящее ее нисколько не удивило. Я достал хорошую меховую шапку, которая прекрасно сочеталась с шубой, дал мадам Зое пятьдесят золотых рублей. Мой паспорт и документы, конечно, были в идеальном порядке. Я попросил ее сказать, если кто-то спросит, что я занят с одной из ее девочек, спросил, сможет ли она незаметно вызвать извозчика, чтобы тот отвез меня в доки примерно в пять утра. Она ответила утвердительно и неожиданно поцеловала меня.
– Я буду скучать, – сказала она. – Кажется, вы приносили нам удачу. Что случится, когда вернутся красные?
Я показал ей папку с документами.
– Мой совет: воспользуйтесь сами и раздайте девочкам. Печати есть на всех, как видите. Просто нужно проставить имена и даты.
– Вы очень любезны. Но красные – тоже мужчины…
– Они попытаются отрицать этот факт, – ответил я. – Послушайте меня, Зоя. От Чека пострадают не только цыгане и евреи. Чекисты хотят уничтожить все признаки человечности – не только у себя, но и у других. – Честно говоря, не думаю, что выразил свое предупреждение так изящно. Со временем все слова становятся лучше и благороднее – особенно те, которые произносим мы сами. К счастью, мне удалось еще свидеться с Зоей, уже в Берлине. – Вы в безопасности лишь тогда, когда мужчины признают свою уязвимость. Когда они притворяются полубогами, их нужно бояться.
Мы снова поцеловались. Она спросила, хочу ли я заняться любовью. Я ответил, что мне сейчас нельзя отвлекаться. Следующий поцелуй был более сдержанным.
Еще не рассвело, когда я отправился в Карантинную бухту, на «Рио-Круз». Мы мчались на тройке сквозь густой снег, через всю Одессу, еще тревожную, еще живую. Некоторые назвали бы ее мерзкой и убогой, но даже в смертный час Одесса хранила тепло и очарование, которых не хватало более известным городам. Ее основала Екатерина. Дух царицы, жестокой и разумной, женственной и агрессивной, остался в этом городе. Екатерина стремилась к разуму и сторонилась романтики, но в ее жизни эти силы обрели гармонию, которую можно назвать русской, хотя сама правительница русской не была. Я видел Дитрих в «Кровавой императрице» фон Штернберга
[162]. Мне понравился этот фильм. Но режиссера он погубил. Единственный голливудский фильм того времени, оказавшийся убыточным. Мы добрались до бухты; к моему превеликому облегчению, на судне царило оживление. На борт поднимались люди. Почти все они были русскими богачами.
Не думаю, что за мной следили. Напротив, мне кажется, что мой командир дал мне шанс сбежать. Мне сделали одолжение. И я не стал отказываться.
Мои документы проверили несколько раз – сначала русские, затем мрачные англичане. Я поднялся по трапу. Он дрожал у меня под ногами. Я впервые оказался на палубе большого судна. Корабль отправлялся в путь под английским флагом, но был, вероятно, военным трофеем, захваченным в каком-то южноамериканском государстве, которое от избытка чувств вступило в союз с Германией. Я увидел немало надписей на испанском. Я поднялся еще выше. Никто не спешил помочь мне нести багаж. Я добрался до каюты на верхней палубе и отворил дверь. Госпожи Корнелиус не было. В каюте стояла темнота. Я включил свет, загорелась тусклая лампочка. Каюту переоборудовали для двух пассажиров. Здесь стояли две койки. Были принадлежности для мытья. Я поставил свои сумки и вытащил кокаин. Мне надо было собраться с мыслями. Кокаин, как обычно, успокоил меня. Я подумал о Константинополе. Там будет тепло. А я очень замерз. В каюте не было отопления. Я растянулся на верхней койке, предположив, что госпожа Корнелиус займет нижнюю. Ее багаж, состоявший из нескольких чемоданов и сумок, сложили в угол, около иллюминатора. Я до сих пор ожидал неприятностей. Вполне возможно, что меня снимут с корабля раньше, чем «Рио-Круз» поднимет якорь. Корабль слабо покачивался. Из-за этого я решил, что мы отправляемся и госпожа Корнелиус опоздала, но потом понял, что мы не сможем выйти в открытое море, пока не запустят двигатели.
Я поднялся с койки и выглянул в иллюминатор. Море было черным, на поверхности как будто образовывался лед. Люди сновали туда-сюда. Мне показалось, что я услышал выстрелы, но, судя по всему, стреляли где-то очень далеко, в доках. Я отделался слишком легко и все же с готовностью принял выпавшую на мою долю удачу. Я почти не сомневался, что госпожа Корнелиус снова спасет меня. Завернувшись в теплую шубу, я заснул.
Меня разбудили унылый рассвет и веселая песня. Пела госпожа Корнелиус. Она была совершенно пьяна. Шляпа сбилась на затылок. Госпожа Корнелиус исполняла нечто из репертуара британского мюзик-холла:
Мы ср’жаться не х’тим, но впадем в п’триотизм,
И тада захватим их к’рабли и деньги вмиг.
Мы медведей поб’дили и бретонцев поб’дим,
Русским мы не отдадиим К’нстантино-о-оопль.
– Ой, пр’сти, Иван. Не х’тела бесп’коить. – Она уселась на свою койку. – М’ня на лодках слегка тошнит. Всегда тошнило. Всегда. А тьбя?
