Он мельком взглянул на Петронеллу, и сердце его растроганно дрогнуло от вида того, как она смотрит на звезды. Кожа ее была гладкой-прегладкой, словно тончайшая глазурованная керамика.
– Ночь-то какая дивная, – глядя вверх, с тихим восхищением сказала она.
– Это да, – кивнул Макрон. – Красивая, язви ее, ночь.
Какое-то время они стояли молча, а затем Петронелла жалобно пискнула:
– Мне холодно.
– Так принеси, наверное, плащ, – посоветовал Макрон. – Или подогретого вина.
Петронелла терпеливо вздохнула.
– А обнять меня ты не догадаешься, недотепа?
От такой беззастенчивости центурион слегка оторопел. А затем рассмеялся и, чуть помешкав, неуклюже обхватил ее руками. Она прижалась к его груди, и он почувствовал исходящий от ее волос легкий запах соломы. Надо сказать, приятный.
Петронелла подняла на него лицо, и ее губы тронула улыбка.
– Ну, так что?
Макрон подался вперед поцеловать ее, и она нежно приникла к его губам своими. Мягкие, теплые. Хорошо… В самом деле очень хорошо.
Потом она отвела голову и посмотрела весело и лукаво.
– Я уже начинала недоумевать, созреешь ли ты до этого.
– Что? А почему бы и нет? Ты, э-э… прекрасная женщина. Да, именно. Во всяком случае, я так думаю.
– Любовница-то, наверное, так себе?
Макрон слегка нахмурился. Он об этом как-то и не задумывался. Себя он в этом плане считал не хуже других мужчин. Женщин у него было столько, что не всех и упомнишь; некоторые давали ему и без денег. Встречались среди них и привлекательные, были и простушки; к некоторым он даже испытывал мимолетную привязанность. Но вот теперь перед ним стоит Петронелла, и по какой-то причине он чувствует себя ей обязанным. И хочет с нею быть. Она говорит от души. С ней весело, тянет смеяться. Да и в бедрах явно оживает огонек.
Петронелла игриво поерзала животом по его причинному месту.
– Ой, а что это там у тебя зашевелилось?
– Гм. Это… Оно бы…
Макрон попробовал отодвинуться, однако Петронелла крепко его удерживала. Удивительная, надо сказать, сила.
– Что же нам такое с этим сделать? – проворковала она.
На этот раз Макрон решил не отстраняться, а погладил ей волосы. Петронелла сладко замурлыкала, и тогда он скользнул рукой ей на ягодицы.
– Вот это мысль, – заговорщически прошептала она. – Идем-ка куда-нибудь, где спокойней.
– Вон там, – Макрон кивнул в сторону сада.
– Ну да, холодина такая… У тебя в комнате, кажется, есть теплое удобное ложе. – Петронелла подмигнула. – Не пускать его в дело просто стыдно…
* * *
Макрон с блаженной улыбкой взял ладонь Петронеллы, поднес ее к губам и поцеловал.
– Чего это ты? – поигрывая пальцами, спросила она.
– Да так, – ответил центурион. – Просто блаженство, и всё. Мирно так на душе…
– Для солдата, наверное, ощущение необычное. – Нежно высвободив ладонь, Петронелла погладила его по щеке. – Ну и хорошо, что на сердце покой. Я рада.
Макрон перевел взгляд под потолок, туда, где фрески. От мерцающих бликов светильника фигурки на них, казалось, оживают, обретая подвижность. Через ставни процеживались струйки прохладного воздуха, и в памяти у Макрона неожиданно воскресла прошлая зима, когда их с Катоном легион отступал с Моны, бриттского острова друидов. Даже не отступал, а, можно сказать, откатывался. Горные долины густо заваливал снег, увязая в котором римская армия прорывалась к своему ближайшему укреплению. Их, голодных и замерзших, гнали не переставая; при этом приходилось постоянно оборачиваться, чтобы отгонять преследователей, наседающих с флангов и тыла. Сейчас в уме ожила картина: кельтский топор пробивает шлем соседнего с Макроном солдата, рассаживая его до самой ключицы, отчего голова с хрустом лопается, как арбуз…
Макрону передернуло лицо. Эту сцену со времен той кампании он не вспоминал ни разу; отчего же она ожила сейчас? И почему здесь, в объятиях женщины, к которой он испытывает нежные чув- ства?
Петронелла ласково потрепала ему щеку:
– Что с тобой?
Центурион помотал головой, спеша изгнать ту картину из памяти, пока в ней не ожило что-нибудь другое, еще более ужасное. Тело сковывал внезапный холод, а еще откуда ни возьмись накатила тошнотная, как хворь, немочь. Эти приступы стали случаться с ним во время возвращения домой из Испании и держались все дольше и дольше, как бы пренебрежительно он к ним ни относился. Ему доводилось слышать об усталости от битв, что находила кое на кого из ветеранов. О тех, кто болен этой немочью, говорили со смущением и жалостью. При этом, однако, неизвестно, какое число его товарищей действительно поражено ею; может, большее, чем те, что готовы признать ее у себя. Но стыдятся в этом сознаться.
– Да так, ничего, – соврал он. – Беспокоюсь что-то насчет Катона. Ему уже давно пора было возвратиться. Сколько времени прошло.
– Не пришел – значит, на то есть веская причина. Он не похож на того, кто может вляпаться в какое-нибудь приключение.
– Ну, в общем-то, да…
Петронелла снова положила ему голову на грудь.
– Ты в нем, я вижу, души не чаешь?
– Как тебе сказать… И так, и не так. Как-никак, он для меня старший по званию. Офицер.
– Думаю, для тебя здесь нечто большее, чем просто звание. Как и для него.
Макрон помедлил с ответом.
– Иногда он мне больше как брат, или как сын, а бывает, что и то, и другое. Не знаю, – заключил он с нелегким сердцем. – Видимо, просто товарищ по оружию. Такое бывает, когда свыкаешься за годы службы. Вот и всё, собственно.
– Да? Ну, как скажешь.
– Ладно, обо мне хватит. Теперь моя очередь спрашивать. Я бы хотел кое-что разузнать…
– Да? И что же именно?
– У меня ощущение, что ты ждала этого момента. Я так понимаю, ты положила на меня глаз, когда мы возвратились из Испании?
– Раньше. Когда вы двое вернулись из Британии. Было, знаешь, в тебе что-то такое, что мне уже тогда приглянулось. Прямота. Я как-то сразу почувствовала, что знаю тебя. Немногие мужчины вызывали во мне такое чувство.
– То есть ты зналась со многими мужчинами? – поинтересовался Макрон, якобы легковесно.
– Бывало. – Отняв голову от его груди, Петронелла перевернулась на бок и отстранилась, подперев себе рукою щеку. – Это когда я была еще молодкой. До того, как меня продали в рабство.
– Продали? Кто?
– Отец мой. Пьющий милашка декурион
[26] не мог терпеть моего увлечения мужчинами. Говорил, что это его позорит. Остерегал, чтобы я положила этому конец, а иначе он положит конец мне. Что иметь потаскуху-дочь для него недостойно, поскольку это порочит его репутацию. А ему так хотелось возглавить местный сенат. И вот он в самом деле чуть меня не прикончил. Когда дело дошло до крайности, мать уговорила его меня пощадить. И тогда меня продали. Напоследок он сказал, что очень хотел бы, чтобы я издохла измочаленной шлюхой в дешевом лупанарии Субуры.
