– Что-то мне эти людишки не внушают доверия.
– Народ они неплохой, – сказал Нарцисс. – Верят в наше дело и для его успеха отдадут все.
Катон, поглядев на него, скептически хмыкнул.
– Хороший? С каких это пор ты начал себя увязывать с хорошими людьми и благородными делами?
Нарцисс сделал обиженное лицо.
– Я всегда поступал во благо Рима. Хотя на этом пути мне иногда и приходилось переходить из фракции во фракцию. Такова суть политики.
– Ты хотел сказать, склонность заботиться лишь о себе, любимом? Я подозреваю, твое перепрыгивание из одного лагеря в другой связано с потерей влияния при дворце и попыткой восстановить свое положение. Когда – точнее, если – Британник станет императором, то ты, очевидно, вновь займешь место императорского секретаря?
– Юному императору, безусловно, понадобятся советы опытных и умудренных. И если меня назначат, я сочту за честь принять этот пост.
– Еще бы…
– Ты и сам, Катон, служишь общему делу не из возвышенных принципов. А с целью спасти своего сына. Поэтому давай не будем осуждать мотивы друг друга. Если я восстановлю свое положение, да еще и приумножу богатство, ты спасешь сына и возвратишься к воинской службе, а Рим вновь станет республикой, то все мы выиграем. Так что же в этом плохого?
– Плохого, говоришь? – вклинился Макрон. – А того, что ты все же извернулся и остался жив. Лучше б ты умер.
– Хм… Тогда кто возглавил бы и направлял усилия заговорщиков, к которым ты испытываешь так мало доверия? Факт заключается в том, что мы друг для друга незаменимы. Все трое. Я – мозг, а вы – конечности. Мы нуждаемся друг в друге. Особенно если Катон хочет снова увидеться со своим сыном. Если ты не желаешь бороться за дело, то борись хотя бы за это.
– Дело? – презрительно фыркнул Макрон. – Да вы лишь кучка паршивых шакалов, что грызутся в старом дерюжном мешке.
У Нарцисса приподнялись брови.
– Я, безусловно, недооценивал тебя, центурион. Некоторые твои фразы звучат поистине поэтично.
– Иногда меня недооценивают даже те, к кому я испытываю доверие.
– Ну хватит, Макрон, – вмешался Катон. – Все эти колкости лишены смысла и не несут пользы. К тому же он прав. Суть дела иная. Все мы действуем так или иначе исходя из собственных, шкурных интересов. Тебя это наверняка коробит не меньше, чем меня, но ничего не поделаешь. Во всяком случае, если не доказать мою невиновность. Но мы не сможем и этого, если не разыщем того Приска.
Макрон втянул воздух через зубы.
– Это будет нелегко. Но кое-что о нем я все же выяснил.
– Да ты что? – оживился Катон.
– Он – солдат, как ты и полагал. Только в лагере его вот уж месяц как нет; при этом нет и сведений о его местонахождении. Ты, похоже, единственный, с кем он с той поры пересекся. Этим пока все и ограничивается.
– Н-да… Незадача, – поник плечами Катон.
Все трое замолчали. Вскоре возвратилась Домиция и заняла свое место на хозяйской кушетке.
– Ты не голоден, Макрон? – любезно спросила она. – Я могу послать за едой.
– Не надо, спасибо.
После еще одной паузы Домиция взглянула на Нарцисса, который едва заметно кивнул, и повернулась лицом к префекту.
– Катон, я должна тебе кое-что сообщить. Прежде я тебе этого не говорила: было нельзя, из-за возможности риска для нашего дела. Однако теперь, когда ты стал одним из нас, я могу говорить.
– Что ты хочешь мне сказать? – нахмурил брови Катон.
– Это касается твоей покойной жены.
Катон помрачнел еще сильней. Раны, нанесенные изменой Юлии и ее утратой, все еще были далеки от исцеления.
– Она входила в наше число, – продолжила Домиция, – как и ее отец. Как раз через нее, получается, мы и заполучили сенатора.
– Когда это случилось? – осведомился Катон.
– Пока ты воевал в Британии. Когда она ждала от тебя ребенка. Я несколько раз навещала ее у тебя дома, и мы разговорились с ней о том, кто придет на смену Клавдию. Одна тема у нас сменялась другой, и постепенно Юлия согласилась составить разговор со своим отцом, потому что нам нужен был максимум, каким мы только могли заручиться в сенате.
– Значит, вы намеренно ее завербовали? Использовали, чтобы подлезть к Семпронию?
Домиция кивнула.
– Могу тебя заверить, Юлию особо уговаривать не пришлось. Она сказала, что и ты, если б был сейчас в Риме, тоже охотно примкнул бы к ней.
– Я в этом не уверен.
– Зато она была. Что ты во благо Рима отдашь все. И из-за этого своего убеждения она не скупилась на пожертвования в нашу казну.
– Уж не этим ли объясняются те долги, что остались мне от нее? – горько усмехнулся Катон. – Она влезла в них из-за поддержки вашего заговора?
– Можно и так сказать. И не только это. Ей нужно было правдоподобное прикрытие. Причина, под видом которой она могла бы встречаться с членом нашего движения. Молодым трибуном.
У Катона невольно напрягся живот.
– Крист? – подхватил он. – Они стали любовниками из-за вашего заговора? – От гнева у него учащенно забилось сердце. – И тебе хватает наглости мне все это говорить? Неужели я и без того мало отдал? Отдал почти всё, что у меня было…
– Получается, не совсем всё. Есть еще Луций. Если мы одержим верх, он останется жив. А вот если проиграем, то ты действительно лишишься всего, в том числе и жизни. Но вот еще что ты должен знать. На самом деле любовной связи между Юлией и Кристом не существовало.
– Да? А их письма? Те, что я нашел под кроватью Юлии?
– Они были написаны по моему наущению. Юлии нужно было как-то обеспечивать себе прикрытие. Мы опасались, что кто-нибудь из ее домашних может оказаться соглядатаем, шпионящим по указке Палласа. Те письма намеренно предназначались для прочтения. Но не твоего, Катон. А когда ты их все-таки обнаружил… Сам посуди: как мы могли внести ясность, если нам самим грозило разоблачение? – Она с тихой доверительностью взяла его за руку. – Катон, мне очень, очень жаль…
Играя желваками, префект выдернул ладонь из рук Домиции и гневно вперил в нее взор.
– О боги, – воскликнул Макрон, – есть ли хоть что-либо, на что вы не пойдете? Выродки, да и только…
Закрыв глаза и опустив голову, Катон сидел как в тяжелом полусне; в голове его назойливо клубились мысли и разрозненные чувства. Наконец он вымолвил:
– Ты говоришь, неверности с ее стороны не было? То есть я весь истекший год напрасно сносил ложь? Что мне все это время терзали сердце и изводили страданиями, внушая, что женщина, которую я любил больше жизни, меня предала?
– Так уж вышло, Катон. Неужели ты этого не видишь? – Домиция молитвенно сложила перед собой руки. – Я что угодно отдала бы за то, чтобы у меня была свобода открыто сказать тебе это. Но я не могла рисковать самой судьбой нашего дела; слишком много жизней стояло на кону. Что мне оставалось? И как бы на моем месте поступил ты?
