— А что? — округлил глаза ксёндз, тоже с любопытством взирая на своего собеседника.
— А ведь тут для моего Яна целая карьера открывается. Я готовил его на своё место и понемногу приучал к делу. Он и теперь уже мог бы быть преотличным маршалком. Но, конечно, гораздо выгоднее будет, если я его приставлю к царевичу, чтобы он со временем стал приближённым московского государя. Это, знаете, штука будет умная...
— И очень! — отвечал ксёндз, простодушно смотря на маршалка. — Я же не раз думал о Яне. Он малый умный, добрый католик, хорошо знает русский язык, потому что беспрестанно возится по вашим делам с хлопами, знает по-латыни, и по крайней мере секретарём царевич будет преотменным... для нашего дела. Мы постараемся это устроить, но только так, чтобы всё вышло как бы само собой.
Друзья расстались поздно, когда драгоценная бутылка была осушена.
На другой день происходил торжественный приём. Посланный навстречу гостям парадный восьмерик с серебряными подковами подвёз к крыльцу громадную, обитую бархатом карету. Длинный, сухопарый Бучинский в шитом золотом кунтуше открыл дверцы кареты. Первым вышел князь Константин Вишневецкий и подал руку своей жене, княгине Урсуле, а потом царевичу, который вышел не торопливо, но и не медленно. Царевич оказался небольшого роста, худощавый, с русыми волосами; лицо у него было кругловатое, смуглое, некрасивое, с большим приплюснутым носом; возле носа торчала бородавка. Но когда царевич взглянул своими задумчивыми синими глазами на воеводу, стоявшего на третьей ступеньке крыльца, и заговорил, то пан Бучинский заметил, что его лицо дышит спокойствием и уверенностью, что голос его премного приятен, а речь прилична, ловка и складна.
На верхней площадке крыльца стояла сама хозяйка, урождённая княжна Головинская с падчерицей Мариной, а за ними теснилась толпа блестящих гостей, между коими первое место занимали хозяйский зять Фирлей, королевский духовник, ксёндз Помаский, князь Станислав Корецкий, один из богатейших украинских землевладельцев, и множество других важных магнатов и дам, а также и неважных гостей из разорившейся шляхты. Все взоры были устремлены на московского царевича; однако он нисколько не смешался, не сделал ни одного неловкого шага. С истинно польской вежливостью он обратился к сопровождавшей его княгине Урсуле и предложил ей руку, чтобы помочь подняться на лестницу, как будто главным лицом торжественной встречи была дочь хозяина. Чтобы не слишком рано снять шапку перед воеводой, он свободной рукой взял за руку князя Константина, и таким образом поднялся до третьей ступени крыльца. Там начались поклоны, рекомендации; на верхней площадке ксёндз Помаский приветствовал Димитрия несколькими латинскими словами. Димитрий отвечал на том же языке, и об руку с хозяином направился к двери. А неутомимый Бучинский был уже впереди, и только что гость переступил порог, как по знаку маршалка грянула приветственная музыка целым оркестром, состоявшим из труб и литавр. В то же время надворная кавалерия салютовала прибытие почётного гостя батальным огнём из полутораста мушкетов.
Хозяин сам проводил гостя в приготовленные для него покои. Потом был великолепный обед, а вечером — бал. И хозяева, и гости нашли, что царевич и ловок, и умён, и очень скромно говорит о своих несчастьях и о своей высокой доле, и с благодарностью отзывается о поляках, которые признали его августейшее происхождение...
Поутру на следующий день, часов в шесть, — тогда вставали очень рано, — воевода потребовал к себе маршалка. Тот вошёл и остановился в выжидающем положении у дверей; но Мнишек тотчас кивнул ему, и Бучинский быстро подошёл ближе и поцеловал протянутую руку своего господина. Мнишек потрепал его по плечу и сказал, что вчерашним днём он очень доволен. Бучинский ещё раз поцеловал хозяйскую руку и стал несколько сбоку и отчасти позади кресла, в котором сидел Мнишек, и взялся за спинку одной рукой. Сам воевода, толстый, безволосый, с седыми усами старик, сидел у окна в меховом халате и спросонья смотрел на садовые деревья, начинавшие наливать свои почки. Несколько минут длилось молчание. Наконец воевода сказал:
— Ну, слушай, пан маршалок!.. Нужны деньги.
— Ясносиятельный пан воевода знает, в каком положении находится наша касса! — ответил, немного съёжившись, Бучинский.
— Не о кассе речь, любезный! — возразил воевода. — Предстоят крупные... просто громадные расходы. Мне требуется двести тысяч злотых.
Бучинский ещё больше съёжился и отвечал:
— Времена нынче такие трудные, ясносиятельный пан воевода. И если бы пан указал мне только на какие-нибудь хотя несколько вероятные источники...
— А хлопы? А корчмари? А арендаторы?.. — однако по голосу воеводы, угрюмо смотревшего в сад, понятно было, что он и сам мало надеется на эти источники.
Бучинский пожал плечами и сказал:
— Со времени последнего татарского набега, ясносиятельный пан, не прошло ещё пяти лет, и с тех пор, как пану известно, хлопы ужасно избаловались: под тем предлогом, что набег их разорил, они и работают плохо, и почти не платят. Многие из сожжённых мельниц до сих пор ещё не отстроены, и в числе домов до сих пор мы не досчитываемся нескольких сот...
— Что ж они не строят, канальи? И чего ты смотришь, пан Бучинский? Как ты терпишь этот беспорядок?..
— Прошу извинения ясносиятельного пана воеводы, но некоторые из людей уведены в плен, другие перебиты. Осталась кое-какая мелочь — ребятишки, старухи — так что не за кого взяться...
— Ну, Бог с ними!.. А что скажут твои друзья — жиды?
— А жиды, как известно ясносиятельному пану, за нынешний год заплатили вперёд ещё в прошедшем году. Так их можно было бы теперь потревожить и слегка поприжать. Только это безделица, и до двухсот тысяч злотых далеко. Может быть, прикажете к Аарону обратиться? Он на днях вернулся из Трансильвании и, конечно, подсобрал там долги.
— Делать нечего, возьми у жида, да скажи ему, чтобы на этот раз он не смел много разговаривать: деньги берутся для московского царевича, а заплатит их московский царь. Понимаешь?.. За моим, конечно, поручительством!.. Можешь теперь идти... Да, постой! Королевский духовник сейчас, вероятно, у царевича. Попроси его прямо оттуда ко мне.
Бучинский нижайшим образом откланялся, поцеловав хозяйскую руку. Тогдашние нравы сложились таким образом, что подобострастное изъявление уважения к воеводе со стороны маршалка и не казалось, и не было унизительным. Через час вошёл к воеводе королевский духовник со своей обычной добродушной улыбкой. После первых приветствий и лобызаний, когда хозяин и гость уселись поближе к камину, воевода, с жадностью смотря в глаза ксёндзу, спросил:
— Ну?..
— Ну ничего! — весьма спокойно отвечал ксёндз Помаский. — Прекрасно понимает своё положение и не ошибается ни в одном жесте. Во всём заметна скромная, но твёрдая самоуверенность. И мне кажется, что он отличным будет царевичем...
— Не то, не то, почтенный пан ксёндз-благодетель! — прервал его Мнишек. — Я и сам заметил, что он умён, ловок и находчив. Для меня теперь всего важнее знать — самозванец он или настоящий Димитрий? Вот в чём весь вопрос...
