Путнику казалось, что он умрёт посреди этой площади, и на его лице выразилось наслаждение, когда свежий ветерок дохнул на него с реки Москвы, мост через которую примыкал к другой стороне площади.
Иностранец отнял руку от носа, вздохнул полной грудью и остановился у начала моста, пытливо оглядываясь по сторонам.
Узкий, недлинный мост, настланный на широкие суда, выходил на безлюдную мрачную местность, так называемое Козье болото. Посреди площади стояла виселица, ещё не разобранная после казни, и мрачной громадою высился эшафот, лобное место — высокий помост на толстых сваях, к которому вело несколько ступеней; на помосте стоял тяжёлый широкий обрубок, вроде тех, которые можно видеть теперь в мясных лавках.
Иностранец взглянул вдоль берега. Немощёная улица была покрыта пылью и грязью. На ней, то высовываясь вперёд, то уходя назад, стояли дворы с убогими избами. Иностранец, не видя людей, постоял минуту в нерешительности и потом смело двинулся вдоль берега направо. Вдруг его лицо прояснилось, и он ускорил шаг. У одних ворот растворилась калитка, и чьи-то сильные руки вытолкнули человека на улицу. Он сделал два скачка, замахал руками и повалился лицом в пыль. Иностранец быстро подошёл к нему и нагнувшись толкнул в плечо.
— Скажи мне, где Фёдор Беспальцев? А? — спросил он ломаным языком.
Упавший сделал попытку поднять голову, замычал что-то и опять ткнулся носом в пыль. Он был весь оборван, сермяжная рубаха едва прикрывала его наготу, синие дерюжные порты сползали и обнажили часть спины, босые ноги были грязны и изранены.
Иностранец постоял над ним, потом выпрямился, решительно подошёл к калитке и застучал кольцом. Не получив ответа, он вынул нож и его медной рукоятью с такой силой стал ударять в доски калитки, что гул ударов огласил всю улицу.
Этот способ оказался действенней.
— Ты опять, пёсий сын, буянить! — раздался злобный голос, и, распахнув калитку, здоровенный детина в рубахе рванулся было вперёд, но иностранец ударом в грудь отбросил его и вошёл в калитку.
Мужик с изумлением взглянул на него.
— Тебе что нужно? — спросил он.
— Фёдор Беспальцев тут? Мне его видеть надо!
— Здесь, — грубо ответил мужик. — Тебе зачем его?
Лицо иностранца вспыхнуло.
— Ну, ну, грубый мужик. У меня дело есть! Веди! — крикнул он.
Мужик смирился.
— Иди, что ли! — сказал он и, замкнув калитку, повёл гостя по двору к большой избе.
Иностранец, положив на нож руку, твёрдо ступал за ним.
Мужик ввёл его в тёмные сени и провёл через просторную горницу, в которой у стола, за штофом вина, двое каких-то мещан играли в зернь
[14]; затем, пройдя тёмную кладовку, он ввёл его в другую небольшую горницу и, сказав в полутьме кому-то: «К тебе, хозяин!» — оставил гостя одного.
Полутёмная горница почти до половины была загорожена огромной печью. В углу трепетно мерцала лампада.
В душном воздухе пахло прелью, мятой, сырой кожей, потом, образуя смрадную атмосферу; сквозь небольшое слюдяное оконце тускло светил догорающий день. Иностранец разглядел у окна маленький стол с лавкою подле него и, подойдя, опустился на лавку.
В тот же миг с печки раздался сухой кашель, с её лежанки свесились грязные босые ноги, и маленький, корявый мужичонка, с поредевшими рыжими волосами, опустился на пол и, щурясь, подошёл к пришедшему.
— Кха, кха, кха, — заговорил он, шепелявя и кашляя, — что-то не признаю тебя, добрый молодец. Откуда ты, кто? Какой человек тебя ко мне послал? Кха, кха… — И он, закашлявшись, опустился на длинный рундук, стоявший вдоль стен, и заболтал головою.
Красноватый отблеск заходящего солнца ударил в оконце и осветил его. Это был Федька Беспалый, бывший тягловый боярина Огренева-Сабурова.
Если другим тяжёлые дни Смутного времени принесли горе и разорение, то Федьке они дали возможность нажиться, и он, не брезгуя ничем, жадно и торопливо набивал свою мошну. Находясь в вотчине под Калугой в дни Калужского вора, он умел поживиться и от поляков, и от своих, когда возил туда оброк натурою, и даже запасся кубышкою, как современные банкиры запасаются несгораемым сундуком. Когда спалили усадьбу боярина и верный его слуга зарыл часть казны в землю, Федька успел подглядеть заветное место и обокрасть его. Вора убили в Калуге, суматоха настала кромешная, и Федька с казною пробрался в Нижний и занялся там куплею-продажей и корчемничеством. Даже в великий момент поднятия народного духа, когда Минин Сухорук тронул все сердца
[15] и на успех родного дела подле его трибуны вдруг стала расти куча денег и сокровищ, Федька сумел из этой груды уворовать себе немало. Как шакал, он шёл за ополчением, торгуя вином и пивом, держа у себя скоморохов и женщин, и, наконец, когда относительный мир осенил Русь, он окончательно переселился в Москву, выстроил себе на берегу крепкий дом и стал содержать рапату. Так назывались в то время тайные корчмы, притоны пьянства, разврата и всякого бесчинства. Пьяница, распутный ярыга
[16] и боярский сын, подлый скоморох и иноземный наёмник находили здесь всё и во всякое время: вино, игру, женщин, табак и даже деньги, если у нуждающегося была какая-нибудь рухлядь. Как паук, сидел Федька в своей норе и ткал паутину.
Теперь, кашляя, он зорко осмотрел пришедшего и уже знал, за каким делом тот пришёл к нему. Иностранец дал ему прокашляться и ответил, коверкая язык:
— Я — капитан Иоганн Эхе, а послал меня к тебе мой камрад Эдвард Шварцкопфен.
Федька затряс головою.
— Помню, помню. Я ему коня достал и десять рублей дал. Хороший был воин! — он вздохнул, — сколько он мне добра приносил. Теперь уж нет того. Ляхи, будь они прокляты, всё побрали. Чего не унесли, в землю закопали, а остальное опять в казну ушло. Теперь князья-то да бояре оправляться стали, теперь и кубок, и стопки, и братину без торга взяли бы, а нет!
— Таких нет, а вот это я тебе принёс. Возьми, пожалуйста!
С этими словами Иоганн Эхе откинул свою епанчу и протянул Федьке кожаную торбу. Федька торопливо вскочил с рундука, и его глаза хищно сверкнули; но он сдержал свой порыв.
— Сем-ка я огонёк засвечу, — сказал он.
Нагнувшись к подпечью, он достал каганец со светильней, воткнутой в остывшее сало, и горшочек с углями. Присев на корточки, он раздул уголья, запалил о них тонкую лучину и зажёг светец. Светильня затрещала, и огонёк, тускло играя и коптя, слабо осветил часть горницы.
