Торопливо снарядился царь, послал за отцом, и оба они поехали в Вознесенской монастырь.
Их провели в покои Марфы-игуменьи. И вдруг она вышла к ним здоровая и бодрая, с грозным лицом. Царь упал на пол. Она подошла к нему, подняла его, потом поясно поклонилась и поцеловалась с ним. С застывшим суровым лицом она исполнила приветственный чин с патриархом и, видимо сдерживаясь от вспышки, сказала кланяясь:
— Садитесь, гости дорогие! Спасибо тебе, сынок, на милости, что приехал мать свою хоть в болезни проведати. И тебе, отче святый.
— Не на чем, матушка, — смущённо проговорил царь.
Патриарх глядел на свою бывшую жену недоверчивым, испытующим взглядом и строго молчал. Марфа перевела свой взор; их глаза встретились и разом вспыхнули: у неё — ревнивою злобою, у него — презрительным негодованием. Она тотчас отвела свой взор и заговорила с сыном:
— Прости уж меня, государь, старую, что обманом завлекла тебя сюда. Не по чину, да и не по годам лукавить мне…
— Матушка, — просительно проговорил царь, — мне прости: неотложное дело государево было!
— Не по чину лукавить мне, — продолжала, не слушая его, Марфа, — да не хотелось материнское право грозным делать, сынок! А что до государева дела, то прежде ничего не вершил ты, со мной не обговоривши, а ныне — вот! Не только своих верных слуг караешь, а даже мою старицу, что для меня душевной была, и той не помиловал, от родной матери отвернувшись!..
— Матушка! — умоляюще воскликнул царь и беспомощно взглянул на отца.
Тяжёлые пытки были для него укоры матери. Его лицо побледнело, на кротких глазах выступили слёзы.
Патриарх нетерпеливо стукнул посохом и вмешался в беседу.
— Не кори его, мать! — сказал он. — Государь он тебе и крамолу карает, а эта крамола подле тебя гнездо вила, тебе на срам.
Казалось, только этого и ждала старица. Она выпрямилась во весь свой маленький рост, её глаза запылали, и она гневно заговорила:
— Так, святой отче, учи сына, что мать его крамолу таит, ворогов посылает, гибель ему готовит! Ты сам — вор и крамольник! — крикнула она, забываясь и делая шаг вперёд.
Патриарх встал в гневном изумлении. Царь в ужасе закрыл лицо руками.
Между тем Марфа, забывшись, продолжала:
— Ты! Ополячился там, наголодался и сюда, к нам, смуту принёс. Никогда не знали мы печали да горя, а что теперь? В разорённую землю вошли мы и целили её, а ты что сделал? Всяк ропщет, всякому не под силу твоё державие. С воза берёшь, с лотка берёшь, с сохи, с водопоя; на правежах люди весь день по всей земле стонут, а лихие целовальники с твоего патриаршего благословения народ спаивают, ярыжек по Руси разводят…
— Молчи! — гневно сказал патриарх.
— И царь не радостен! — продолжала гневно Марфа. — А таков ли был он? По церквам не ездит, народу не кажется, верных слуг разогнал.
— Крамольников, воров, — перебил её патриарх и пылко сказал: — А что до дел государственных, то не твоему уму судить про это! Не унижения царя, а величия хочу я, не гибели Руси, а прославления!
Царь сидел, закрыв лицо руками.
— И вот зазвала вас я за словом моим! — вдруг обернула разговор Марфа в сторону. — Слуг ты разогнал ради девки Хлоповой…
Царь нервно вздрогнул.
— Говорят, хочешь царицей её сделать, а я говорю теперь тебе: прокляну! — Она, вытянув руку, прошипела эти слова. — Супротивница она мне, супостатка, девка негодная. И даю зарок тебе, сын: нет на сей брак моего благословения. Умру, из могилы запрет налагаю.
— Матушка! — падая в ноги, взмолился царь.
— Прокляну! Прокляну! — твердила Марфа.
Филарет недвижно стоял и, чувствуя своё бессилие пред материнской властью, только нервно сжимал в руках посох.
Царь сотрясался от горького плача. Марфа грозно стояла над ним. Наконец он смирился. Тяжело вздохнув, он выпрямился и кротко сказал:
— Прости, матушка! Не пойду против запрета твоего!
Лицо Марфы осветилось улыбкой, она кинула взгляд на патриарха, и в этом взгляде было торжество упоенного тщеславия. Потом она нежно наклонилась к сыну.
— Желанный мой, не от худа говорила тебе это, а добра желаючи! Тебе ли, солнцу красному, не найти красавицы в своём царстве!
Уныл и печален возвратился царь в свои покои. Снова на миг прорвавшиеся тучи сдвинулись грозной завесой, и уже не видел он сквозь них никакого просвета.
Вначале страх смерти от руки подосланных поляками убийц, потом голод и разорение государства, разбойники и воры, поляки и шведы. У самых ворот московских бились с ляхами!.. И снова оскудение казны и тяжкая тревога… и дом без радости, и сердце без отрады, без близкого друга, грозен отец, грозна матушка.
— Господи, ты — моя охрана, моё прибежище и зашита, мой покой и отрада! — и, заливаясь слезами, упал царь пред своей образницей и бился лбом об пол, печалясь о своей горькой, сиротливой доле.
А на другой день царский гонец спешил в Нижний Новгород и вёз грамоту боярину Шереметеву и князю Теряеву; в той грамоте велено было передать Хлоповым, что Марью Хлопову взять за себя царь не изволит, а самим им — боярину и князю — после того немешкотно ворочаться в Москву.
XI
Признание с дыбы
ереметев и Теряев быстро исполнили царское повеление и поспешили обратно в Москву.
Царь принял Шереметева с глазу на глаз и долго расспрашивал его о всякой подробности: и как была одета Марья Ивановна, и какие слова говорила, и была ли лицом радостна, а потом много ли печалилась; и боярин по чистому сердцу отвечал ему на все вопросы. Здорова она была совершенно, красой расцвела ещё больше, краснелась много, когда ей допрос чинили, а велика ли кручина её была, того не видел он, боярин. Больно ему стало за её девичью честь, и он Ивану Хлопову царское слово передал.
Михаил Фёдорович закрыл лицо руками и долго сидел так не двигаясь, а потом вздохнул и сказал:
— Матушка зарок с меня взяла. На всё Божья воля! Всё же спасибо тебе, Фёдор Иванович! Передай спасибо и князю Теряеву, скажи, что в окольничьи его жалую!
Со смущённым сердцем вернулся домой боярин и тотчас послал гонца к князю Теряеву, находившемуся в своей усадьбе.
Через день прискакал князь бить челом царю.
Михаил Фёдорович встретил его ласково.
— Люб ты мне, — сказал он, — люб и батюшке моему, а нас сторонишься. До сих пор в Москве дома не поставишь, гостем живёшь!
— С завтра строиться, государь, начну!
— Ну вот, так и лучше будет. А там в нашу думу садись!
Князь низко поклонился.
