Андреев замолчал. Наступила гробовая тишина.
Воевода тяжело перевёл дух и прохрипел:
— Читай другую!
Андреев развернул.
«Боярину Семёну Антоновичу Шолохову. Приказываем мы, государи, сняться с воеводства рязанского и все дела свои, и росписи, и весь обиход и наряд воеводский, зелье, казну, свинец, хлеб и пушкарский обиход сдать по росписи боярину Терехову-Багрееву, кому воеводство править и нам прямить!».
— Жжёт! — не своим голосом крикнул воевода и гневно упал на стол.
— Дурно ему! Воды! Знахаря! — закричали смутившиеся гости.
— На воеводстве тебя, Петя! — сказал Андреев, подходя к Терехову-Багрееву.
Боярин с ужасом замахал руками.
— Господи, страсти какие! — прошептал он.
Тем временем воеводу слуги унесли в опочивальню. Гости стали расходиться, низко кланяясь новому воеводе.
Вдруг к последнему подошёл дворецкий.
— Боярин просит тебя к себе!
Терехов быстро поднялся, несмотря на свою тучность, и поспешил к бывшему воеводе.
Тот лежал, как гора, на широкой постели и тяжело храпел. Из свесившейся руки в глиняный таз текла чёрная кровь, ловко выпущенная татарином-знахарем. Увидев Терехова, он глазами подозвал его к себе и зашептал:
— За попом послал! Смерть идёт. Где же мне до князя с головой… тебе покаюсь… Грешен я… сбил меня мой дьяк с тобой породниться… для того и княжонка я скрал… Прости!..
— Бог простит! — не веря своим ушам, смущённо пробормотал Терехов.
В это время в опочивальню вошёл священник.
Воевода рязанский смещался со своего места Божьею властью.
А через несколько времени и в стольном городе Москве произошло событие великое и горестное. Князь Теряев-Распояхин уже отстроил свой дом и сад разбил, и церковку домовую освятил; перевёз он жену со своим Мишею, оставил в вотчине славных немцев Штрассе и Эхе, но всё ещё медлил править новоселье.
Не до того было всем близким до царского верха людям. Все разделяли царскую тревогу и печаль и ходили унылые, словно опальные. С утра по Москве нёсся колокольный звон и народ толпился в церквях, молясь о здравии молодой царицы. С того самого часа, как встала царица из-за пира, занедужилась она, и вот уже третий месяц был на исходе, как хуже и хуже становилась её болезнь. Приковала она её к постели, высушила её тело; очи её ввалились, нос заострился, на щеках словно огневица горит, и всё кровью царица кашляет, и рвота её мучит. Доктора голову потеряли, видя, как тает красавица, Стали знахарей из Саратова звать, с Астрахани, с Казани — и ничто не помогало царице.
Измученный скорбью царь неустанно молился, и его уста только одно шептали:
— Божий суд! Наказует меня Господь за недоброе с Марьей Хлоповой!
Свою мать ему было боязно видеть. Свободное время он боялся оставаться один, окружая себя ближними, сидел между ними, не говоря ни слова, унылый и скорбный.
Только время от времени приходили к нему с верху и докладывали о здравии царицы. А она, голубка, лежала, медленно сгорая от злой болезни, и думала горькую думу о людской злобе, что позавидовала её счастью и почестям.
Царь сидел за столом. Вокруг него стояли бояре.
Ближе всех князь Теряев и Шереметев с Черкасским. Ждали часа, когда ударят к обедне, а до того царь принимал челобитные. Но ни на одного из вошедших даже не глянул царь, и бумаги отбирал Шереметев.
И вдруг среди тишины вместо звона церковного донеслась в горницу скоморошья песнь:
Эй, жги!
Ехал дьяк по улице
На сиротской курице,
А жена за ним пешой,
Заметая след полой…
Эй, жги!
Пел пьяный голос и слышался звон балалайки.
Бледное лицо царя окрасилось румянцем. Он выпрямился и гневно сказал:
— В час скорби скоморошья песня! Непригоже!
Князь Теряев вдруг рванулся с места. Его глаза загорелись.
— Государь! — сказал он, — скоморошье дело — бесово дело! Только людей сбивают с пути. А ныне и того оно богопротивнее. Дозволь скомороший обиход изничтожить!
Царь устало кивнул головою.
— Негожее дело, срамное дело, — тихо сказал он, — и отцы наши говорят: «И думал истинно, како отвратить людей от церкви, и, собрав беси, преобрази в человека и, идяще в соборе велице, пришед во град и вси бияху в бубны, друзия в козищи и в свирели и иные, сквернословя и плясахом, идяху на злоумышление к человеком; мнози же оставивши церковь и на позоры бесов течеху».
Но Теряев уже не слыхал царской речи. Как голодный зверь, выбежал он из дворца, прыгнул на своего коня и, крикнув челяди: «За мной!», — понёсся по улице.
Пьяный посадский бренчал на балалайке, выводя тонким голосом:
Эй, жги, говори, говори!..
Князь наскочил на него, и в один миг балалайка вдребезги разлетелась о голову посадского.
Князь бросил обломанный гриф и сказал:
— Царь запретил скоморошьи приборы. Иди и бей их!
Посадский обалдело смотрел ему вслед, потом вдруг заревел: «Бей скоморохов!» — и бросился с этим криком по улице.
А князь скакал, направляясь в самое шумное кружало на Балчуге.
Как всегда, там стоял дым коромыслом: скоморохи пели и плясали, дудели, играли и барабанили на потеху ярыжек. Князь ворвался и приказал именем царя отбирать от скоморохов гусли, свирели, домры, бубны и угольники. Скоморохи подняли вой, но князь с каким-то жестоким удовольствием разбивал их инструменты и кричал:
— Будет вам народ соблазнять!
Три дня он со своею челядью рыскал по городу, именем царя уничтожая скоморошьи инструменты. Разбитые, с порванной кожею, с оборванными струнами валили на возы и посылали в разбойный приказ на сожжение. Рассказывают, что в эти дни пять полных возов было сожжено палачами.
Князь Теряев словно успокоился, насытив жажду мести скоморохам: с того момента, как он получил от Терехова-Багреева отписку с рассказом обо всём случившемся, вся его ненависть сосредоточилась на одних скоморохах, и теперь сразу ему стало легче.
На другой день он даже вызвал слабую улыбку на лице царя, когда рассказывал про свой поход против скоморохов. Царь одобрительно кивал головою.
— Богу, слышь, сие угодно было, — сказал он, — царице полегчало!
Все окружающие благоговейно перекрестились.
— Слышь, — продолжал царь, — с Казани мурза прибыл, настой из трав ей дал, ей, голубке, и легче стало. Был у неё я ныне от утрени, говорил. Такая-то она ныне хлипкая стала! — Царь замолк, а потом он обратился к князю: — Ну а у тебя что? Был воевода головою
[49]?
