…И тот факт, что тебя еще не стерли в пыль, осознается как непонятное промедление, проволочка…
Подытоживаю: у меня как у матери опального (неофициального) художника были все основания дрожать от страха за его жизнь и благополучие.
Думаю, что в глубине души и сам сын понимал мои страхи. Только упорно не хотел признавать их. Считал малодушием. И тут сказалась наша с ним разница в возрасте. Я жила при сталинщине, будучи уже зрелым человеком, а он – всего лишь ребенком.
Уверена, тот факт, что Илья Кабаков старше моего сына на двенадцать-тринадцать лет, тоже сыграл немаловажную роль.
Как бы я сейчас ни возмущалась восемнадцатью годами брежневщины, эти годы по сравнению с годами сталинской жестокости и произвола кажутся образцом гуманности, законности и предсказуемости.
Я – человек, на всю жизнь запуганный Сталиным, сын – человек, который уже не желал ощущать себя «тварью дрожащей».
Словом, в те годы, когда K&M создавали свой соц-арт, я ни о каком искусстве вообще думать не могла. Какие уж тут объяснения в любви! Я рада была бы, если бы мальчики стали работать как самые последние мазилы из Его Величества МОСХа (Московского союза художников)!
В заключение, поскольку я в этих заметках обильно цитирую Кабакова, хочу процитировать и его характеристику K&M, только-только обосновавшихся в США:
…Таинственная пара Фаустов, не отравленная и не заболевшая от местных ядов и химикатов, перелетела через океан и варит на новой жаровне новые огненные смеси уже из новых жидкостей и минералов…
О старости (старикам можно не читать)
Итак, мне под сто. И меня несколько лет назад даже показали по телевизору вместе с другими более-менее благополучными стариками и старухами…
К моему величайшему удивлению, в старости я внутренне почти не изменилась: не стала ни мудрой, ни особо терпимой. Помню обиды. Не поверила ни в Бога, ни в Высшую силу, ни в Вечный разум. Знаю, что скоро умру, но не ведаю, как с этим примириться. Вместо того чтобы думать о душе, о вечности и прочих возвышенных материях, думаю о сущих пустяках.
И до сих пор постоянно переигрываю свою жизнь, то есть стараюсь представить себе, как она сложилась бы, если бы после седьмого класса я поступила в другую школу или позже влюбилась бы в физика-атомщика.
Вредная привычка переигрывать жизнь появилась у меня в 1960-х годах, когда я перевела с немецкого пьесу известного швейцарского драматурга XX века Макса Фриша «Биография». Макс Фриш доказывал в «Биографии», что, как ни переигрывай, получается то же самое. Герой «Биографии», тасуя разные эпизоды своей жизни, приходит к одному: он болен, у него рак, и женщина, которая по воле случая стала его женой, хотя любит другого, пичкает больного осточертевшими йогуртами, поскольку врачи посадили его на строгую диету. Кстати, когда я переводила Фриша, йогурта в Советском Союзе не было, и в помине и, кажется, в моем переводе бедняга с отвращением ест не йогурт, а простоквашу.
Насчет безвариантности жизни я с Фришем решительно не согласна. Но доказать ничего не могу.
Муж всегда возмущался этим моим желанием что-то переиначить. Считал, что жизнь зависит не от случая, а предначертана нашим характером, объективными и субъективными причинами. По-моему, это называется детерминизмом. Я детерминизм отрицаю. Ничего не предопределено заранее. Жизнь – цепь случайностей. Один и тот же человек может жить и так и эдак…
В последнее время мне хочется переиграть даже не столько собственную жизнь, сколько внешние обстоятельства. То есть я остаюсь такой, какая я есть, но существую в другой реальности. Допустим, вместо Горбачева генсеком в 1985 году стал бы Гришин, а потом сын Громыко или кто-нибудь еще гришинообразный… Допустим, не было бы ни горбачевской перестройки, ни Ельцина с Гайдаром и мне пришлось бы доживать свой век в Советском Союзе. Как бы это выглядело?
С пенсией в 134 рубля (хорошей пенсией для простого человека; номенклатура получала персональные пенсии) я бы не бедствовала. За хорошую московскую квартиру платила бы копейки, за дачу – небольшую квартирку в писательском поселке в подмосковном Красновидове – тоже. Кроме того, я имела бы и постоянные гонорары. В старых издательствах и в СМИ меня знали. У меня было имя. Могла бы переводить и писать статьи в «Литгазете» и в толстых журналах. А благодаря Союзу писателей, в который я вступила еще в начале 1960-х, – самой влиятельной и богатой в СССР организации интеллигенции (еще со времен Сталина писателей повелось кормить и приручать) – мне полагалась бы масса благ и привилегий: прежде всего привилегией была бы сама квартирка в Красновидове, где наверняка появились бы и приличные обеды, и кинозал, и автобус Литфонда, отвозивший писателей из поселка в Москву. Союз давал бы мне и путевки в Дома творчества – эти дома были и в Прибалтике, и в Крыму, и на Кавказе, и в Подмосковье. Имела бы я и спецполиклинику, и хорошее пошивочное ателье, и пропуск в Дом литераторов, где можно было смотреть полузапрещенные фильмы.
Думаю, что в 1990-х и в 2000-х неизбежны были бы и послабления в советском режиме. В воздухе витало волшебное слово «конвергенция». И мне, быть может, разрешили бы разок легально встретиться с собственным сыном-художником, вытолкнутым властями в эмиграцию, где-нибудь либо в Восточной Германии, либо в другой стране народной демократии. А может, сыну разрешили бы даже приехать в СССР.
Одно ясно: материально мне было бы при советской власти намного легче, нежели в ее отсутствие.
И уж наверняка спокойнее. Не надо было бы бояться, что не хватит денег на жизнь. Сдавать в 1990-х загородную квартирку за смешные деньги, продавать гараж и Асину квартиру после ее смерти (квартиру сразу отобрали бы), мотаться с маминой брошкой в поисках покупателя (я ее так и не продала). Наконец, торговать картинами сына. Словом, на старости лет заниматься тем, чем я никогда не занималась…
Но самое главное – лишиться моральных привилегий. При советской власти я принадлежала к определенному кругу, касте, группе если не вип-персон, то персон уважаемых: известный переводчик, литератор; муж – профессор-международник; сын, хоть и опальный художник, но, по слухам, знаменитый. Даже это негласно ценилось в последние годы советской власти.
А что я ныне? Ноль без палочки.
Все, что я умела, обесценено. Языки знают очень многие. Стало быть, и читать могут художественную литературу не в переводах, а в подлиннике. Тем паче и купить иностранную книгу ничего не стоит. Разъезжают по миру теперь не единицы, а сотни тысяч граждан РФ. У читателя появилось чувство выбора: читаю, что хочу, а не то, что мне подсовывают бдительные издательства. С переводами у нас стало, как во всех цивилизованных странах. Тиражи небольшие, больше не купят. Соответственно, и гонорары скромные. А в журналистику, о которой я так мечтала когда-то, пошли способные, раскованные молодые люди – пишут отлично. Такие авторы, как Антон Орех или Елена Масюк, как Юлия Латынина или Слава Тарощина, как Поликовский и как большинство других сотрудников «Новой газеты», которые меня просто восхищают. И вообще, в стране вдруг появилось так много молодых талантов, что мне, старухе, надо молчать в тряпочку, как говорили во времена оны.
