Теперь несколько слов, чтобы описать дислокацию.
Комната, в которой мы жили, принадлежала не Верочке, а ее приятельнице Лиде, первой жене Александра Борисовича Чаковского, тогда просто «Саши». Он, как и Казакевич, прославился после войны. Только несколько иначе: достиг и почестей, и высоких постов, получил даже Героя Соцтруда, именуемого Гертрудой. Долгие годы был главным редактором «Литературной газеты». И не самым плохим. Но в ту пору Чаковский и его жена были на фронте, а комната пустовала. Комната в довольно спокойной коммуналке на Зубовском бульваре. К тому же квартиру топили, хотя трубы центрального отопления были чуть теплыми. Плюс Верина буржуйка! Райская обитель!
Обставлена была «обитель», если можно так выразиться, скромно. Кроме упомянутого платяного шкафа, в ней стояли еще стол, стулья, туалетный столик с зеркалом, довольно широкая кровать и узенький диванчик.
На супружеском ложе – кровати – спала Верочка под роскошным атласным одеялом апельсинового цвета (не хозяйским, а собственным). На узеньком диванчике я – как «подселенка».
Надо сказать, что и кровать, и диван были сильно продавлены. Продавленная кровать и железная печурка играют роль чеховского ружья, которое в первом акте висит на стене, а в четвертом должно выстрелить…
Во впадину кровати Вера запихнула автомат, а сама легла поверх него, укрывшись одеялом. И сделала мне знак рукой.
Накинув халатик, я отворила дверь – давно пора было. Манипуляции с автоматом и с «белым ТАССом» проходили под аккомпанемент все более громкого стука и угрожающих возгласов:
– Откройте! Не то взломаем!
Но вот дверь распахнулась. И в комнату ввалились четверо дюжих мужчин в штатском.
После паузы один из них понюхал воздух и спросил:
– Почему пахнет дымом?
– Печку топили, – сказала Вера с постели.
У меня душа ушла в пятки. Мне упорно казалось, что «белый ТАСС» только слегка обгорел и роковое слово «Секретно» уцелело.
Но никто к печке не подошел.
Тот, кто спрашивал, выдвинулся вперед и сказал:
– Известно ли вам, что на этой площади прописаны Лидия… (он назвал отчество и фамилию Лиды) и Александр Борисович Чаковский?
– Они на фронте, защищают родину, а не шастают по чужим квартирам ночью, – быстро сказала Верочка, бросив взгляд на здоровых молодцов явно призывного возраста.
– Вера! – закричала я с ужасом.
– Паспорта! – приказал предводитель.
Я вытащила паспорт и протянула его вместе с тассовским пропуском, дабы показать, что я не хухры-мухры, как изящно выражается нынешняя молодежь.
Вера царственным жестом указала на свою сумочку. Встать с автомата она не могла. Я подала ей сумочку и залюбовалась: в белоснежной кружевной ночной рубашечке, слегка спустив апельсиновое одеяло, она выглядела прелестно. Никакие невзгоды не способны были ее сломить.
– Московская прописка, – вполголоса сказал один из четырех, заглядывавший через плечо предводителя в наши паспорта.
Я еще ничего не поняла, но Вера страшно оживилась и слегка приподнялась. Это был не обыск, не арест. Нас хотели всего-навсего выбросить на улицу, а комнату забрать и продать за бешеные деньги. Этот вид мародерства процветал в военной Москве.
– На каком основании, – сказала Вера, еще приподнявшись на своем автомате, – на каком основании вы вообще врываетесь к нам в комнату? В комнату фронтовиков. Кто вы такие? И как вы смеете?.. Ночью…
– Вера! – взмолилась я. – Не слушайте ее. Она со сна, – обращаясь к ним, я говорила прямо-таки медовым голосом.
Да, они собирались уйти, но Верочка, великая актриса, войдя в роль, держала их…
Наконец, ночные гости ретировались.
И тогда, и много позже мы только разумом понимали, что были на волоске от смерти.
Ну а если бы кто-то из них потребовал, чтобы Вера встала? Ну а если бы предводитель, и впрямь удивившись дыму, подошел к печке?
* * *
Да, мы в ту ночь чудом избежали худшего. Но давайте поразмыслим: разве вся наша тогдашняя жизнь, жизнь при Сталине, не была соткана из таких чудес?
Без начала и без конца
Не знаю, как другие, но я не люблю вспоминать свои старые увлечения. Что было, то прошло. Иногда остаются обиды. Иногда угрызения совести.
Но вот об одной встрече я вспоминаю безо всяких угрызений совести и без малейшей обиды.
Встреча произошла в поезде, отходившем от Куйбышева (Самары) в 1941-м военном году. Мне почему-то кажется, что уезжала я из Куйбышева в разгар зимы. На самом деле это было, очевидно, в ноябре или даже в октябре. Но первая военная зима тянулась бесконечно – она была страшно суровая и холодная. Вообще мне иногда представляется, что все четыре года войны была зима.
В Куйбышев я приехала с родителями: их эвакуировали с частью ТАССа, в котором мама много лет проработала. Мать очень просила, чтобы я их сопровождала. Только сопровождала. Но мать хитрила, ей хотелось, чтобы я пробыла с ними в эвакуации все время. Я и впрямь застряла в Куйбышеве на несколько месяцев.
Чистая нелепица. Идет война, а я, молодая, здоровая женщина, сижу в тылу и жарю котлеты папе с мамой. Конечно, я могла устроиться на работу в тот же ТАСС, вернее в те его отделы, что разместились в куйбышевской газете «Волжская коммуна». Но и это казалось мне диким.
И вот я еду к мужу Борису в воинскую часть…
Теперь молодые девушки заводят себе бойфрендов. Мы сразу выходили замуж. И конечно, в большинстве случаев эти первые ранние браки распадались. То же случилось позднее и с нашим браком. Но до этого было еще далеко. А тогда я решила ехать. Хотя это была поездка почти в никуда.
Мужа война застала в армии – он отбывал срочную службу, и его, политработника, кончившего ИФЛИ, направили уже в первые дни войны в армейскую газету Орловского военного округа. Но Орел немцы взяли уже 3 сентября 1941 года. И никакого Орловского военного округа не существовало. Газету, судя по письмам мужа, перевели в Моршанск. Надолго ли? В довершение всего на вокзале мне сообщили, что из Куйбышева билеты продают только до Сызрани. Но меня ничто не могло смутить. Молодость всегда отчаянно храбрая. Никаких мыслей о том, как я попаду из Сызрани в Моршанск, у меня не возникало. Не думала я и о том, что, пока буду тащиться до Моршанска, газету могут передислоцировать невесть куда.
Итак, я села в поезд (родители даже не пошли меня провожать, считая мой отъезд безумием), и поезд тронулся. О военных поездах можно писать эпопеи. Впрочем, и до войны мы ездили чуть ли не в телячьих вагонах. Тот вагон, в котором я ехала из Куйбышева, еще не был теплушкой, то есть товарным вагоном, без окон и лавок и без уборной. Но он был набит до отказа, все места – сидячие, грязища страшная и страшная холодрыга. Шел поезд безо всякого расписания – останавливался нередко в чистом поле, но отойти было нельзя: в любую минуту состав мог снова двинуться. По дороге все время гнали эшелоны с солдатами и оружием. В нашем составе тоже было полно военных – они ездили не по билетам, а по «литерам». И у них были талоны на довольствие, то есть на еду. На любой станции они получали концентраты – пачки с готовой кашей, черный непропеченный хлеб, сахар и курево…
