Лишь посетители ПП были самостоятельны и независимы. Выпивая свою кружку пива, они ощущали себя свободными людьми, истинными гражданами своей страны.
Курт Бартель и его жена Гелла
Время действия – вторая половина 1960-х. Всего каких-нибудь двадцать с небольшим лет со дня победы над нацистской Германией и всего лет пятнадцать со дня смерти Сталина. Многое в мире уже изменилось. Но Германия по-прежнему расколота. Расколота, как тогда казалось, если не навеки, то уж на века. В Восточной Германии – ГДР – строят социализм под руководством СЕПГ, в ФРГ уже построили капитализм под руководством канцлера Аденауэра и его министра Эрхарда.
Как оказалось, и в ГДР, и в ФРГ у мужа много друзей. Естественно, вступила в дружбу с ними и я. Среди восточных немцев особенно симпатичен нам Курт Бартель. Бартель – человек-легенда, герой. В годы нацизма этот немецкий «пролет» (пролетарий) и коммунист возглавил антифашистское сопротивление в концлагере Дахау, руководил подпольем, поднял восстание.
Однако Вальтер Ульбрихт и другие правители ГДР, прибывшие на родину из Москвы, так сказать, в обозе советских войск, не сильно жалуют Бартеля. Фактически он в почетной отставке. Но не ропщет. Партийная дисциплина для немецкого коммуниста превыше всего.
Зато Бартель пользуется всеми благами партийной верхушки ГДР. Среди благ – роскошная квартира в многоэтажном доме в центре Берлина, как две капли воды похожем на дом в Москве на старом Арбате, угол Калошина, где теперь Дом актера… В начале века в таких хоромах жили состоятельные присяжные поверенные и врачи, приват-доценты и профессора. Жили как в Берлине, так и в Москве.
Кроме того, Курта и его милейшую жену Геллу охотно посылают в зарубежные командировки, в том числе в Москву. По-русски Бартели не говорят и поэтому любят бывать у нас дома. Меня, беспартийную, по ходу дела учат уму-разуму. В частности, объясняют, что Кафка вреден советским людям. Ни к чему мне Кафку переводить.
Но все это происходит мирно, без взаимных обвинений, без фанатизма.
А между собой Бартели и вовсе в полном согласии. На редкость дружная супружеская пара. Маленького росточка Курт, с голубыми детскими глазами и со светлым хохолком на голове, и черная как галка, сухощавая и высокая Гелла – отлично ладят друг с другом.
Но вот однажды супруги появились у нас явно поссорившиеся. Курт возмущенно шипел: «мещанка», «обывательница», «повторяешь всякую чушь». Гелла, порываясь что-то спросить, верещала: «хочу знать», «хочу знать». Пока, наконец, не крикнула, обращаясь к Д. Е., моему мужу:
– Покажи свой паспорт!
Д. Е., улыбаясь, стал доставать паспорт. Он, по-моему, уже все понял, а я еще ни о чем не догадывалась.
И вот Д. Е. вытащил паспорт, раскрыл его и поднес к самому носу Геллы. Курт подскочил к ним и тоже вперил взгляд в паспорт мужа.
Все молчали. Потом муж громко сказал по-немецки:
– Да, ты права, Гелла, в паспорте написано – еврей. Jude!
Я взглянула на Курта. На его круглом простодушном немецком лице был написан ужас…
Не только в ГДР и в ФРГ, но и во всей Европе после Второй мировой войны считалось величайшим кощунством делить людей по национальностям. Отмечать в документах не гражданство (подданство) человека, а его принадлежность к определенной нации. Вся Европа, весь цивилизованный мир был сыт по горло расизмом и фашизмом, а тем паче антисемитизмом. И его апофеозом – Холокостом: истреблением шести миллионов человек только за то, что у них будто бы другая кровь.
Немец-коммунист Курт Бартель, отважно сражавшийся с фашистами у себя в стране, никак не мог поверить, что в государстве рабочих и крестьян, в СССР, где люди всех национальностей – братья, в паспорте надо писать еврей ты или русский, поляк или немец.
* * *
С тех пор прошло более полувека. В 1989 году пала Берлинская стена. Германия давным-давно едина, и уже давно нет ни моего мужа, ни Бартелей. Но я, глубокая старуха, и сегодня слышу по нашему государственному ТВ рассуждения: еврей – не еврей.
В СССР в годы моего детства и отрочества не было антисемитизма. Антисемитизм насадил кровавый тиран Сталин. Он же ввел графу «национальность» в паспорте. И вот уже в новом, XXI, веке кто-то из наших депутатов-думцев опять предлагает ввести «пятый пункт».
Делать жизнь с кого…
Прочла у девяностопятилетнего Гранина в его книге «Человек не отсюда» о том, что проездом в Голландию он познакомился с советским послом П. К. Пономаренко. И что посол занимался тогда, так сказать, по зову сердца, историей войны СССР против гитлеровской Германии. Проникнувшись доверием к писателю, Пономаренко поведал Гранину, что его прежде всего интересуют не победы наших военачальников, а скольких жертв в «людской силе» (выражение тех лет) они потребовали.
Гранин пишет, что при таком подходе «совершенно иначе выглядят наши полководцы». И почему-то удивляется Пономаренко, хотя, казалось бы, пономаренковский подход существовал испокон века. Каждому большому военачальнику надлежало быть «отцом солдатам». Стало быть, хранить войска от ненужных потерь.
Заметка Гранина о Пономаренко датирована 1991 годом, а умер бывший посол еще в 1984-м…
У меня с именем Пономаренко связана одна из ярчайших былей-небылиц прошлого века. История, которая с восторгом и недоумением – как такое вообще могло случиться – передавалась из уст в уста.
Вот как она звучала.
Сразу после смерти Сталина в 1953 году, когда советская интеллигенция еще рыдала-скорбела по усопшему, в одном из московских театров пришла пора принимать новый спектакль.
Что это значило? Это значило, что спектакль прогонят в присутствии представителя Высшей Власти, который и скажет, быть ему (спектаклю) или не быть, показывать его публике или не показывать. Полезен он или вреден для широких масс трудящихся – потенциальных зрителей.
Посланцем Высшей Власти оказался в тот раз только что назначенный министр культуры, никому неизвестный доселе Пономаренко Пантелеймон Кондратьевич. Этот Пантелеймон Кондратьевич был на первый взгляд абсолютно в духе той, еще сталинской, эпохи. Эпохи «охоты на ведьм». По долгу службы призванный заниматься искусством, он к искусству никакого отношения не имел. Зато имел чин генерал-лейтенанта. В войну дослужился до начальника штаба партизанского движения. А главное, был не какой-нибудь там несчастный космополит-еврей с псевдонимом, а чистейший белорус с именем-отчеством, ласкавшим слух каждого красно-коричневого расиста.
И вот спектакль идет. Пантелеймон Кондратьевич смотрит его. Потом занавес опускается в последний раз. И к Пономаренко подбегают сильно взволнованные главреж, помреж, автор пьесы, художник-сценограф, композитор и все прочие заинтересованные лица и со страхом и трепетом вопрошают: «Ну как? Да или нет? Разрешите или не разрешите?»
И тут, покрутив головой, Пантелеймон Кондратьевич будто бы говорит:
