Говоря честно, я во всеобщее равенство вообще не верю: один человек родился в крепкой, любящей семье, здоровым и красивым, другой появился на свет у опустившихся родителей, растет болезненным и туповатым. Ну какое может быть равенство между ними? Или между некрасивой и слезливой старой девой и очаровательной красоткой?
Равенство должно быть одно – равенство перед законом. Равенство возможностей, пусть, так сказать, в разных диапазонах. И еще – обязательное сострадание, обязательная доброта к немощным и страдающим. Плюс уважение к каждой живой твари.
И не надо было врать. Не надо было все на свете скрывать. Не надо было притворяться, что человек без всяких особых талантов, попавший из грязи в князи, жил так же, как жил весь многострадальный народ в СССР.
Гримасы памяти
Не так давно, кажется, году в 2017-м, я поспорила с хорошей знакомой намного моложе меня о том, как мы, советские люди, жили в 70-х годах прошлого века.
Знакомая уверяла, что в продуктовых магазинах тогда все необходимое было. Конечно, без особых разносолов. Но и без очередей. Возможно, мясо в открытой продаже появлялось не всегда, зато появились бройлеры, сиречь тушки кур, кажется, из Венгрии. И на каждом шагу были магазины полуфабрикатов – там продавали и вареную картошку, и вареную свеклу, и обязательно салат из морской капусты, а также уже готовую говяжью печенку. И все это за копейки. А если сильно повезет, то можно было купить в этих магазинах и адски вкусную салаку – копченую рыбешку из Прибалтики. Или заморские маслины. И все это без всяких талонов, карточек, заборных книжек. А главное, без всяких вредных гормонов и добавок…
Бананы, правда, в ту пору оказывались часто несъедобными. Но мандаринов под Новый год и Рождество было, сколько твоей душе угодно. Ешь – не хочу…
Для меня 1970-е годы остались в памяти как тяжелые… Алик окончательно ушел из дома и стал чуть ли не диссидентом. Ася ушла намного раньше. С мужем мы фактически жили врозь. Да и с работой все пошло наперекосяк. Ссора с Бёллем, моим любимым автором. Переводить я больше никого не хотела. А нашу главную с Д. Е. книгу «Преступник номер 1» запретили. И рукопись «Преступника», казалось, навеки залегла под зеленым диваном в кабинете. Впрочем, нашу квартиру с Д. Е. мы мечтали разменять и разъехаться, и зеленый диван в этом случае оказался бы, наверное, у мужа…
Однако спор о продовольственном снабжении в 1970-х происходил, как сказано, уже в 2010-х годах, когда все вышеперечисленное осталось в далеком прошлом. И моя знакомая, большая патриотка и ненавистница «лихих девяностых», показалась мне весьма убедительной. Возможно, в 1970-х жизнь в Советском Союзе и впрямь наладилась, была совсем не трудной и даже комфортной.
Но тут в разговор внезапно вклинился мой сын Алик. Он как раз приехал дней на десять из Нью-Йорка, чтобы повидаться с мамой.
Надо сказать, что ни родительская семья, семья моего детства, ни мужнина семья никогда не отличались практичностью. Члены их, по теперешней терминологии, были лохами.
Однако Алик и среди этих лохов оказался самым неприспособленным к жизни. Он эту свою лоховость никогда не скрывал, даже гордился ею. Поэтому Аликино вмешательство в разговор о снабжении продовольствием в 1970-х меня не на шутку удивило.
В 1970-х Алик, как говорилось выше, жил отдельно от меня с женой Катей, Катиным сынишкой Андрюшей и маленьким Данечкой, их с Катей общим детенышем. Сперва они обитали в скромной квартирке Катиного брата Димы Арнольда, гениального математика. А потом, в результате сложных разменов и обменов, которые взяла на себя я, получили прекрасную по тем временам трехкомнатную квартиру в огромном (сталинском) доме на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов.
В этом доме было множество самых разных учреждений, начиная от помпезного и загадочного офиса под названием «Мирный атом», кончая довольно задрипанной кафешкой «Луна», которую посещали студенты из Университета им. Лумумбы, в основном выходцы из далекой Африки.
В части дома, выходившей на Ломоносовский проспект, был также грандиозный магазин «Сыр». Почему-то с колоннами у входа и с необъятной высоты торговым залом. По-моему, архитектор задумал этот объект как языческий храм, а может, как дворянское собрание, но отнюдь не как торговую точку. Народу в «Сыре» отродясь не было, поскольку обычно там ничем не торговали, кроме плавленых сырков для супа.
Ну а теперь привожу поразившую меня тираду Алика в том виде, в каком она запечатлелась у меня в мозгу.
– Каждое утро я вскакивал без двадцати восемь и, кое-как натянув брюки, куртку и пальто, сломя голову бежал с бидончиком к магазину «Сыр». Надо было встать у входа еще до его открытия. А когда магазин открывали, приходилось буквально мчаться к прилавку, где давали молоко. Опоздаешь хоть на минуту, и молока тебе уже не достанется. Даню нечем будет кормить. У Кати молоко сразу пропало, а детского питания в стране не производили.
…Ну а если бы Алик уходил в восемь на работу? Ну а если бы в доме на углу Ленинского и Ломоносовского не было магазина «Сыр»? И за молоком уже самой Кате пришлось бы ехать на автобусе, на трамвае, на троллейбусе, бросив двоих детей одних в квартире?
Этими невысказанными вопросами и закончился мой разговор со знакомой о прекрасных 1970-х…
Прошло несколько лет. Алик в очередной раз приехал в Москву, чтобы навестить уже совсем одряхлевшую мать. И опять разразился длинным монологом на тему еды при советской власти.
– Помнишь, мама, – начал сын, – белый хлеб в Москве всегда был невкусный, кисловатый, какого-то серого цвета и плохо пропеченный. Об ослепительно-белом, пышном русском каравае с аппетитной корочкой мы только в книгах читали. Помнишь?
По правде говоря, я помнила совсем другое. Помнила, как в годы войны белый хлеб без ничего казался мне необыкновенно вкусным. Вспомнила я и девчушку из блокадного Ленинграда, которую отец очень скоро вывез в штаб северо-западного фронта. На мой вопрос, почему она никогда не ест в столовой, девушка ответила: мол, стесняется, ведь она обязательно начнет подбирать огрызки хлеба на грязных тарелках, которые еще не убрали со столов.
Вспомнила я почему-то и рассказ «Хлеб» немецкого писателя Борхерта, с которого и началась послевоенная немецкая литература, увенчанная впоследствии именами Бёлля и Грасса, лауреатами Нобелевской премии. В этом рассказе старуха-жена незаметно подкладывает старику-мужу кусочки своего пайкового хлеба. Муж это видит, но не в силах отказаться от хлебных крох, которые ему жертвует голодная жена.
Все это пронеслось у меня в мозгу, но вслух я сказала только, что насчет недовольства белым хлебом я ничего не припоминаю, может, потому, что никакой альтернативы хлебу не было. Как известно, в России без хлеба за стол не садятся. И хлеб в булочных, слава богу, всегда был…
Но сын не унимался. Дело именно в том, что хлеб в булочных всегда был, а мы не хотели ни приложить руки, ни проявить инициативу… Брали что дают. А вот Катя (его жена. – Л. Ч.) научилась печь хлеб сама в США. Купила хлебопечку и, когда не лень, замешивает тесто и выпекает замечательно вкусный белый хлеб. Добавляет закваску – закваска есть во всех супермаркетах (в США. – Л. Ч.). Но можно делать хлеб и просто на дрожжах.
