Сам замок по-своему выражал свое неодобрение. Никто не мог нигде найти Барбетту и всех, кто прислуживал на кухне, — служанки и поварята словно испарились. Огонь в очаге был потушен. Только старая Онорина сидела на стуле возле него. Пепел замарал подол ее черного платья, скрюченные от ревматизма пальцы перебирали четки: она безмолвно молилась и плакала, устремив взор в пустоту. Ее вытащили оттуда и выставили за дверь.
— Они перепугались и куда-то попрятались, — прошептал Максимен, который стал как будто невменяемым. — Разве такое возможно? Чтобы служители Божьи, рыцари вели себя подобным образом...
— А ты кто такой? — рявкнул Ронселен.
— Мой интендант, — ответил Рено.
— Что ж, он должен знать, что где лежит... Ветчина, хлеб, сыр, этого нам достаточно. Пусть принесет все это сюда и отдаст ключи от погреба брату Гонтрану! Тот умеет выбирать хорошее вино! Заодно и посмотрит, нет ли чего необычного в подполе!
Пришлось уступить. «Тамплиеры» начали объедаться под присмотром своего начальника, который величественно восседал за баронским креслом во главе длинного, поспешно накрытого стола. Рено, устроившийся в стороне, возле очага, избегал смотреть на сына и двух его спутников, привязанных к балкам. В какой-то момент Ронселен приказал «брату Юону» принести им поесть, но Оливье пригвоздил его к месту:
— Не подходите к нам! Мы ничего не хотим! Мы не будем делить хлеб с такими негодяями!
— Вы не правы, мессир Оливье! Вам и вашим друзьям еще понадобятся силы...
— Мы уповаем только на Господа!
— Как вам будет угодно! Эй, интендант! Мне что-то зябко, извольте-ка разжечь камин! И не жалей дров! Пусть все согреются!
— Это не предвещает для нас ничего хорошего, — сказал Эрве сквозь зубы. — Не нравится мне эта любовь к теплу!
— Мне тоже, но с помощью Божьей мы все преодолеем...
Между тем послышался разгневанный голос Рено, настолько звенящий ненавистью, что Оливье с трудом узнал его:
— Экий ты мерзляк, Ронселен де Фос! Наверное, хочешь привыкнуть к адскому огню, который тебя ожидает в самом скором времени! Ты теперь лысый старец, и близится день Суда, на котором ты будешь осужден!
— Не слишком надейся на это! Господь обойдется со мной как с равным. Ты даже не представляешь, какого могущества я достиг за эти годы...
— Нет, не представляю и не желаю этого знать. Но тебе, видно, это помогает спокойно спать по ночам, ты перестал слышать ужасный голос, который тебя проклял?
Смертельно побледнев, Ронселен оттолкнул свое кресло, упавшее на пол, и чуть не ринулся на Рено, но быстро взял себя в руки и пожал плечами.
— Свяжите и его тоже! — приказал он.
Через несколько секунд барона крепко привязали к стулу. Он не оказал ни малейшего сопротивления. К чему? Враг его принял все необходимые меры, а люди, оставшиеся в замке, попали в руки тем, с кем всегда поддерживались доверительные отношения. Он пристально смотрел на полыхавший в очаге огонь, спрашивая себя, кого из пленников первым подвергнут пытке. Его самого, чтобы заставить говорить Оливье, или Оливье, чтобы принудить отца выдать местонахождение тайника? И старик усердно молился, чтобы первенство оставили за ним. Он был так близок к смерти — да и желал ее! — тогда как Оливье было всего тридцать пять, но он обладал закаленной душой, которая смогла бы вытерпеть его муки. Но если будут пытать Оливье... Рено боялся, что у него не хватит сил смотреть на это. Он был их с Санси сыном, плотью от их плоти, единственным, кого он по-прежнему любил. И он пылко воззвал к Господу, который должен в этом случае призвать его к Себе, разбив его старое сердце...
Странным образом, Ронселен, казалось, не торопился прибегнуть к последнему средству. Развалившись в своем кресле, он повернулся к огню и грелся, полузакрыв глаза, словно объевшийся кот. Он оставался на кухне один, потому что его люди получили приказ обыскать замок сверху донизу. Их топот доносился отовсюду, и Рено чувствовал, как в душе его снова усиливается боль. Нет, сам он не был так привязан к земным благам, но Санси любила этот дом. Она потратила столько сил, столько любви, чтобы всем ее близким было здесь хорошо! Что от всего этого останется после нашествия этих вандалов? Слезы потекли по его лицу: ему вдруг показалось, что Санси умирает во второй раз...
Это продолжалось долго. Пока не вернулись «рыцари», очевидно, ничего не обнаружившие.
— Мы ничего не нашли, — сказал тот, кто был, видимо, правой рукой Ронселена, некий брат Дидье. — Но надежда еще не потеряна: в замке есть вход в очень большое подземелье, которое нужно тщательно осмотреть...
— О, я надежду не теряю! Продолжайте поиски, но не слишком долго. К чему утомлять наших братьев, коль скоро у нас есть проводники. Полагаю, мы сумеем убедить их помочь нам.
— Вам следовало бы посмотреть самим, брат! Ваш опыт...
— Драгоценен, знаю, но я знаю также, что влажное подземелье губительно для моих суставов, а мне следует беречь их, чтобы они служили мне как можно дольше ради вящего прославления нашего дела!
— Тогда почему вы не распорядитесь получше расспросить вот этих людей? Мы бы выиграли время и избавили бы от лишнего труда наших братьев. Судя по виду, эти подземелья очень запутанные и простираются чрезвычайно далеко!
— А мы никуда не торопимся! У нас есть время, и что-то подсказывает мне: их непросто будет убедить!
— Но, возможно, они станут сговорчивее?
Оливье удержался от искушения крикнуть «Никогда!», — но это было бы провокацией, пустой и даже вредной, потому что эти люди могли впасть в ярость и быстро дойти до крайностей. Поэтому он подавил первое движение души, ожидая, что скажет на это «мэтр Ронселен», чьи права на власть он почитал сомнительными и которого сам считал всего лишь злоумышленником.
— Возможно, завтра! Мне кажется, что ночь размышлений подвигнет их к мудрости.
— Значит, нас не собираются поджаривать? — прошептал Эрве. — Какое величие души!
— Я бы так не сказал, — ответил Оливье, ясно видевший, что веревки, которыми был связан отец, мешали ему дышать.
Все, что последовало далее, было тягостным, и Оливье укрепился в убеждении, что эти люди — не настоящие тамплиеры, потому что перед сном они опять начали обжираться. На сей раз пленникам они ничего не предлагали, но, главное, не произносили ни одной молитвы, хотя устав жестко предписывал это рыцарям. И в часовню не заходили — впрочем, в ней забаррикадировался отец Ансельм, — и с уст их не слетело ни одного из многочисленных обязательных «Pater Noster», а также коротеньких ритуальных «Ave Maria» и «Benedicte». Тут уж Оливье сдержаться не смог.
— Позор вам, не соблюдающим правил! Вы что, думаете, что Господь это забудет, раз уж вы сами забыли Его?
— Мы воздаем Ему то, что должно, — желчно отозвался Ронселен, — и не вам нас судить. Лучше подумайте о своей судьбе. Вы готовы говорить?
