— Я как раз и желаю видеть короля!
— С ума сошел! Он бывает здесь в сопровождении небольшого эскорта, и беспокоить его запрещено. А кто этот тип на поводке?
— Мой пленник, как видите, и именно его я хочу показать королю. Ему будет интересно. И я не собираюсь обсуждать это с вами...
— Тогда ступай восвояси!
— Еще чего! Гвардией по-прежнему командует мессир Ален де Парейль?
— Да. Но...
— Попросите его явиться сюда!
Стражник заколебался. Однако от незнакомца, который был одет более чем скромно и, казалось, пришел издалека, исходила какая-то особая сила. Он гордо держал красивую голову, а уверенные интонации выдавали в нем человека, не принадлежащего к низшим сословиям.
— Кто вы? — спросил охранник, от удивления переставший «тыкать» собеседнику, как равному.
— Я скажу это мессиру де Парейлю!
На этот раз солдат, волоча за собой гизарму, ушел со двора и вскоре вернулся вместе с высоким офицером, суровое лицо которого не выражало никаких эмоций. Из-под края железного шлема и серых густых бровей смотрели такие же неподвижные глаза.
— Что вам угодно? — коротко спросил он.
— Справедливости для невинно обиженных. Настоящей справедливости! Правосудия короля, давшего рыцарскую клятву! А не правосудия сира де Ногаре! Человек, которого я привел, — преступник...
— В самом деле? Как ваше имя?
— Оливье де Куртене. А он — Гонтран Эмбер, парижский галантерейщик.
— Забавный эскорт для галантерейщика. Правда, одет он недурно...
— ...в отличие от меня. И, тем не менее, я тот, за кого себя выдаю... и моим крестным отцом был император Бодуэн Константинопольский.
Он говорил спокойным тоном с очевидной гордостью, которая свидетельствовала о его происхождении. А Ален де Парейль разбирался в людях. Незнакомец слишком громко заявлял о себе, но говорил так уверенно, что нельзя было ему не поверить.
— Следуйте за мной! Я посмотрю, что можно сделать... но почему вы заткнули рот этому?..
— Чтобы он не терзал мои уши! Вы не представляете себе, какой поток слов сдерживает эта тряпка...
По тонким губам капитана скользнула легкая улыбка, но он промолчал. Следуя за ним, Оливье и Эмбер пересекли двор и подошли к ступенькам, ведущим в башню. Но прежде чем войти, Ален де Парейль остановился:
— Не питайте излишних надежд! Наш сир Филипп сегодня в мрачном расположении духа. Вы рискуете дорого заплатить за вашу дерзость.
— Я рискую лишь жизнью. Это не так дорого, лишь бы этот тип распростился со своей.
Пока они ждали, отойдя немного в сторону, слуги сновали вверх и вниз по лестнице, таская сундуки. Оливье начал молиться. Он знал, что задумал рискованное дело, и вряд ли выпутается из этой истории живым, но не ради себя решился он на встречу со страшным Филиппом, а ради того, чтобы жили спокойно в доме, принадлежавшем им по праву, мужественные и достойные уважения женщины, и особенно прекрасная девушка, которой Эмбер грозил опасностью, худшей, чем смерть. При мысли об этом восхитительном теле, отданном во власть... Он вздрогнул, попытался вернуться к молитве, устыдился самого себя и поспешил с помощью «Ave Maria» обратиться к защитнице всех девственниц.
Но лекарство не успело подействовать. Парейль вернулся.
— Проходите! — сказал он. — Сначала отдайте мне ваш кинжал... и вашего пленника. Я им займусь. Я выну твой кляп, — обратился он к галантерейщику, — но советую помалкивать, иначе получишь! Понял?
Выпучив испуганные глаза, Эмбер с трудом кивнул головой и не промолвил ни слова, полумертвый от страха, проклиная ту чертову минуту, когда он бросился в Пассиакум, торопясь завладеть имуществом покойной Бертрады. Он мог бы подождать, пока нотариус утвердит его в новых правах; но там была эта девушка, которой возжелала его плоть, и вот теперь ему придется объясняться с сувереном, который кого угодно мог привести в трепет. За исключением, может быть, своих братьев.
Оливье тоже, несмотря на свою решимость, ощутил смутную тревогу, когда оказался в круглом зале, где в проеме окна стоял король, рассеянно глядя во двор. Оливье видел его не в первый раз, но никогда раньше не испытывал того странного ощущения, что находится перед человеком исключительным, самим воплощением королевской власти. Статуи у дверей соборов, которые он тоже мог теперь изваять, — хотя до искусства Реми ему было далеко! — казались ему более живыми, чем эта высокая серая фигура, возвышавшаяся в конце бесконечной дороги, по которой вел его капитан гвардейцев. И никогда еще лицо короля не было таким бледным, а его выражение таким зловещим.
Дойдя, сам не зная как, до края этой пустыни, едва согреваемой коврами, он преклонил колено, пока Парейль объявлял их имена королю. Филипп Красивый, не повернув головы, проронил:
— Куртене? Из какой ветви?
— Из ветви тех, кто во времена первых франкских королей в Иерусалиме правили Эдессой и Турбесселем
[78]
в Святой земле!..
Словно ветер синих морей и жарких пустынь влетел под каменные своды при упоминании этих благородных названий. Неподвижная фигура Его Королевского величества оживилась, и голубые ледяные глаза обратились на Оливье:
— Я не знал, что кто-то из них еще существует. Расскажите подробнее!
— Мой предок, Тибо, воспитанный вместе с королем Бодуэном IV...
— Прокаженным?
— Да, сир. Он жил с ним во дворце башни Давида и до смерти короля был его оруженосцем и верным другом. Мой отец, Рено, служил святому королю Людовику, был оруженосцем монсеньора д'Артуа во время его Первого крестового похода. Моя мать носила имя Санси де Синь. Она скончалась семь лет назад, и я не знаю, жив ли еще мой отец в своих землях в Провансе.
— У вас есть братья?
Слова падали, надменные, холодные, как в суде; но Оливье, говоря о тех, кого любил, больше не испытывал неловкости:
— Я был поздним ребенком. После моего появления на свет мать больше не рожала.
— Полагаю, вы женаты, ибо вы уже не юноша, а будучи последним в роду...
Ироничный тон с оттенком пренебрежения неприятно задел Оливье. От него не ускользнуло, что дело в одежде, которая совсем не соответствовала его благородному происхождению и не внушала доверия к нему.
— Нет, сир, и матушка очень переживала из-за этого.
— Почему не женат?
Наступил решительный момент. Оливье не отступил. Он готов был лгать, чтобы защитить семью Матье, но не себя. Может быть, честность поможет ему перед смертью вырвать обещание не трогать Жулиану, Од, Матильду и Марго. Вытянувшись по швам, не моргнув глазом, он ответил:
