Пошли сосновым лесом. Дышалось хорошо. Свободно. Сосны росли высокие, прямые, как корабельные мачты. Под ними обильно произрастал подлесок, в котором на сочном мху можно было разглядеть следы недавних боев: то россыпь гильз крупнокалиберного пулемета, еще не успевших проржаветь, то гитлеровские каски, валяющиеся под лапником. Уже выходя из леса, бойцы увидели в кустах лафет от полковой пушки.
Поле было веселое, яркое, поросшее тонконогими ромашками. На самом краю стояли три гладко причесанных стога. По-деловому жужжали пчелы, проносились стрекозы, доносилось щебетание птиц, невольно напоминая довоенную жизнь – беззаботную, красочную, полную надежд. Только следы недавних боев, глубокие воронки и разбросанные по полю неразорвавшиеся снаряды свидетельствовали о том, что война может вернуться сюда в любую минуту. Да еще высоко в небе, еле различимая в лучах слепящего солнца, барражировала группа истребителей.
Уже взобравшись на самую вершину высотки, прямо посередине поля, разведчики увидели среди разросшихся васильков закрепленную на суковатой толстой палке дощатую табличку с выцветшей надписью: «Осторожно, мины!»
Дальше, стиснутая елями и соснами, виднелась деревушка: небольшая, дворов тридцать, но крепенькая, судя по могучим срубам. В каждом доме имелись дворовые постройки. Почти все крыши покрыты черепицей. В каждом дворе – колодезный сруб с журавлем.
Спустились по натоптанной тропинке и зашагали к первому дому. Не повезло: дверца была подперта палкой – ясно, что хозяев нет дома. Возможно, подались в лес за грибами или за ягодами. Места здесь урожайные, самое время собирать дары природы. Так что из леса с пустыми руками никто не приходит.
– Есть тут кто-нибудь? – постучал Тимофей в следующий дом.
Дверь низкая, невысокая, но сделана со знанием, так, чтобы не выдуть на улицу тепло. На стук прихромала тощая жилистая старуха. В глазах – недоверие, какое нередко можно наблюдать у людей, живущих затворниками вдали от оживленных мест.
– Вам чаго, милыя? – не по возрасту звонко спросила хозяйка. Такой голос, сильный и чистый, мог принадлежать крепкой молодухе, но никак не старухе. Этот контраст между увядающей внешностью и звонким чистым голосом вызвал у Романцева невольную улыбку: «Бывает же такое».
– Вы можете сказать, в последнее время в вашей деревне появлялись красноармейцы?
– Паяулялися, – уверенно отвечала старушка. – А навошта вам? Нарабили чаго?
– Можно и так сказать, – не стал вдаваться в подробности капитан Романцев. – Где вы их видели? Сколько их было?
– Тры чарванормейцы двух немцев вяли, – охотно продолжала старушка. – С того боку дяревни прыйшли и вот по этой дороге прама до дзеда Герасиму направились, он з унучкай Полиной живе. Бедная дзеванька, – закачала головой старуха. – Бацьку с маткой у яе палицаи пазабивали, когда яны у лесе хавалися. Усе партызан шукали… Авось ей повезло, пабегла яна. Хоць у яе страляли, рана у яе на наге от пули осталася. Долго потом не заживала, яна и цяпер трохи храмает.
– Понятно, а где этот дед живет?
– А вунь там две яблыни перад уваходам растуць, эта и будзе их дом.
Поблагодарив, Тимофей направился к указанному срубу.
Подошли к хате. Порог высокий, срубленный из крепких досок. Между бревнами для удержания тепла в доме забит мох. Дверь низкая – нужно основательно пригнуться, чтобы войти внутрь. Обыкновенная изба, единственное украшение – на самом коньке крыши искусно вырезанный петушок из цельного куска дерева.
Негромко постучавшись, Тимофей Романцев произнес:
– Хозяева дома?
Еще через минуту раздались шаркающие старческие шаги, затем брякнул металлический засов, и дверь скрипуче отворилась. В проеме показался тощий старик с всклокоченной бородой. Увидев стоявшего на пороге Тимофея, он пошире распахнул дверь, и Романцев увидел в его руках топор.
– Я цябе зараз! – грозно закричал дед, замахиваясь топором.
– Не стрелять! – выкрикнул Тимофей, отскакивая в сторону. Лезвие топора, зацепив косяк, срезало с него огромную щепу.
– Я вас, Ирад, усих пазабиваю! – не на шутку разошелся дед, свирепо наступая на отступающих смершевцев. – Эта трэба ж такое учиниць! Дзе он?! Пакажите мне яго! – горячился дед, размахивая топором. Неожиданно зацепившись носком калоши о выступающий камень, он неловко, по-стариковски, упал на колени; топор из ослабевших рук отлетел далеко в сторону. Запыхавшегося, злого, не желавшего поддаваться старика бойцы подхватили и поставили на ноги.
– Ты лучше расскажи, дед, что у тебя стряслось? – строго попросил Романцев. – Невесело ты нас встречаешь.
Старый, с ободранными штанинами на коленях, он тяжело опустился на завалинку из грубого горбыля, жалостливо под ним скрипнувшую, растер поясницу заскорузлыми узловатыми пальцами и произнес, задыхаясь:
– Давеча вось, такия ж, як вы, у нашим дом прыходзили. У такой жа форме. Унучка-то мая, сердешные, малачком их хацела напаиць, так яны над ей ссильничали. Яки прадукты у доме были, усе забрали! И пайшли…
– Чего ты такое говоришь, дед? – ужаснулся капитан Романцев. – Как они выглядели?
– Одинаково выглядали, як тую сказаць, – несколько обескураженно отвечал дел. – Асаблива вось и не прыглядаўся.
– Сколько их человек было?
– Пяць чалавек их было.
– Не красноармейцы они, а прихвостни фашистские, в форму нашу переоделись! Виселица их ждет!
Дед долго не мог отдышаться. Когда дыхание стало ровным, достал кисет из парчи, вышитый желтыми камушками; насыпал табачку на заготовленную полоску бумаги, аккуратно вырванную из газеты, обильно послюнявил края и ловко, в одно движение, скрутил цигарку. Так же неторопливо, всем своим видом давая понять, что спешить ему некуда, вытащил из кармана два кремня, умелыми движениями выбил искру и прикурил от фитиля.
Разведчики, стоявшие подле старика, не торопили его, терпеливо ожидали, когда он надышится табачной дури. Пыхнув разок, другой, дед вконец успокоился и заговорил размеренно:
– Значиць, ня вы?
– Не мы, дед.
– А тольки хто вас зараз сягоння разбярэ, вы гэта ци не?
– Как тебя, дед, по батюшке?
– Герасим Платоныч.
– И все-таки, Герасим Платоныч, вспомни, как они были одеты.
– У траих форма чырвонаармейская была, а у дваих нямецкая. Эти чырвонаармейцы фрыцэв канваиравали.
– Расскажи, как все произошло.
– Они в хату, чырвонаармейцы-то… Вместе с фрицами, а я снаружи остался. Не стал заходить, как-то на солнышке пригрелся. Часа не прошло, они обратно вышли, а когда я вошел… – Руки старика вновь предательски задрожали. Заметив, что махорка уже не чадит, долго выбивал из кремня нужную искру, а когда пух запалился, раздул его и вновь прикурил цигарку. Заговорил складнее, почти совсем по-русски: – Верна немцы были… Но тогда я виду как-то и не подал, просто странно мне было, что они как-то по-приятельски с немцами вядуць, разве только по плечам друг дружку не хлопали. А у меня душу-то свербит и сам не знаю почему… – Дед вновь немного помолчал. Затяжка в этот раз получилась особенно глубокая, растопившая до самого жара его старческое нутро. Ладонь у него натруженная, потемневшая, с выпиравшими венами. – В хату зашел, а унучка уже на веревке под потолком висит и ногами вот эдак сучит, – помахал он ладонью. – Спазніся я хотя бы на минуту, не было б у мяне унучки, – горестно проговорил старик. – Снимаю я ее из петли, а она уся в слезах, жиць, говорит, не хочу. Я у нее спрашиваю, что же такого с тобой вдруг приключилось? А она говорит, что чырвонаармеец ее ссильничал. Вот такие они дела, – дед швырнул окурок под ноги и долго, как если бы это был тот самый насильник, растирал его ногой.
