– Разве у меня не может быть личных дел? Они могут быть у каждого, даже на войне.
– Все так, – горестно вздохнул полковник. – Вижу, что не получается тебя задержать… Не ходи к ней. Нет ее больше.
– Кого вы имеете в виду? – предчувствуя недоброе, глухо спросил Романцев.
– Татьяну Ионову.
– С чего вы взяли, что я… Вы следили за мной?
– Никто за тобой не следил, – холодно ответил полковник Русовой. – Ты не забывай, где служишь… А потом, на передовой у нас каждый человек на виду. Тут мне только что позвонили… Убили Таню.
– Как убили?! – выдохнул Романцев.
– Ударом ножа в сердце. Очень точный удар, профессиональный. Таким ударам учат в разведшколе. Видно, она что-то узнала про этого гада, вот он ее и убрал. Прямо в полевом госпитале, никто ничего не видел, хотя народу там было много. Вместе с ней еще одного паренька зарезали, он уже на поправку шел. Непонятно, почему. Военная прокуратура сейчас этим делом занимается. Мы тоже подключаемся… Этого гада обязательно отыщем!
Тимофей Романцев болезненно поморщился, сердце защемило, как будто в него попал осколок. Дышать стало трудно, металл шевелился и колол при каждом вздохе, рана кровоточила.
«Как же так, Танюша? Почему? Несправедливо…»
– Ты как, Тимофей? – обеспокоенно спросил полковник.
– Я пойду, товарищ полковник.
– Может, мы без тебя попробуем этого абверовца встретить?
– Не нужно…. Справлюсь. Извините. Мне надо побыть одному.
Полковник понимающе кивнул:
– Понимаю…
Глава 23
Огонька не найдется?
Тимофей подошел к церкви без десяти шесть. Крепко побитая снарядами, без купола и барабана, она выглядела символом неповиновения – в ней шла служба, из темных оконных проемов доносилось стройное песнопение. По обе стороны от крыльца стояли несколько старух, двое стариков и какой-то сгорбленный юродивый в надежде получить милостыню.
Романцев, не будучи человеком верующим, отыскал в карманах мелочь и раздал по монетке каждому просящему, услышав в качестве благодарности: «Храни тебя Господь!»
Оно, конечно, не помешает, все-таки на войне…
Группа захвата из десяти человек подошла к церкви еще три часа назад. Понаблюдала издалека за прихожанами, авось объявится кто-нибудь подозрительный, и, никого не заметив, устроилась незаметно вокруг церкви, контролируя каждого входящего.
Романцев стоял у входа, чувствуя, что невольно привлекает к себе внимание. Возможно, следовало одеться как-то иначе, не так броско… Посмотрел на часы – стрелки показывали пять минут седьмого.
– У вас закурить не найдется? – неожиданно послышалось из-за спины.
Повернувшись, Романцев увидел сгорбленного юродивого. Внимательно всмотревшись в его лицо, неожиданно понял, что тот молод: в светло-серых глазах светились ясность и ум. Юродивому было не более тридцати пяти, еще несколько лет добавляла пористая кожа с въевшейся в нее пороховой гарью и всклокоченная, изрядно поседевшая борода.
Тимофей достал кисет с махоркой, протянул юродивому. Тот умело отсыпал табачок на заготовленный листочек бумаги, склеил края.
– А может, и огонек будет?
Романцев вытащил из кармана спички. Юродивый взял коробок, покрутил его в руках, внимательно разглядывая со всех сторон:
– Трофейный.
– Вроде того, – сказал Романцев, продолжая наблюдать за юродивым.
Крепко затянувшись, тот произнес:
– А знаешь, капитан, как немцы нашу махорку называют?
– Как?
– Сталинская нарезка! – весело отвечал юродивый. Речь его была грамотной, смотрел он зорко, подмечая каждое движение. – Они с этим табачком еще в сорок первом познакомились, вот только никак не думали, что он им поперек горла встанет. Это ведь не немецкий ароматный табачок.
– А ты его курил?
– Доводилось.
Тимофей повернул голову: за оградой в тени деревьев стояли четверо смершевцев, с другой стороны, смешавшись с прихожанами, – еще столько же. Все терпеливо дожидались сигнала Романцева. Можно было одним взмахом руки прекратить эту бездарную комедию, вот только что-то останавливало капитана. Не тянул этот юродивый на немецкого связиста.
Из окон храма продолжало доноситься песнопение. Пели бабки – неумело, безголосо, но в мелодии было столько усердия, что она невольно брала за душу.
– И где же?
– Здесь и курил. За марки покупал. Постоишь тут малость, на паперти, насобираешь на табачок. К водке я равнодушен, а вот табачок – это мое!
К черту сомнения: юродивого надо арестовать, это и есть немецкий агент! Ох, и разыграл! Вот он, настоящий театр! Романцев уже поднял руку, чтобы подать сигнал, как вдруг услышал пронзительный бабий возглас:
– Прошка, ты опять к людям пристаешь?! А ну, пошли домой!
– Да иду я, иду, – проворчал юродивый и, вернув коробок капитану, заторопился к бабе, стоявшей у церковной ограды.
Проходившая мимо женщина, повязанная темным платком, неожиданно остановилась рядом с Романцевым.
– Ты на него не обижайся. Его семью немцы сожгли, пока он партизанил. Вот с того раза малость и не в себе. Прибился к одной женщине, она за ним присматривает. Вот так и живут. Оно и слава богу!
И, не дожидаясь ответа, зашагала дальше.
Служба закончилась. Из церкви понемногу стали выходить люди. Небольшой церковный дворик быстро наполнился народом. Расходиться по домам не спешили: делились впечатлениями, разговаривали.
– А может, и меня угостишь табачком, товарищ капитан, – услышал Тимофей знакомый голос майора Пичугина, начальника медицинской службы, своего соседа по блиндажу.
– Пожалуйста, – протянул кисет Тимофей, – только на всех табачка не напасешься.
– А «Беломора» у тебя не найдется?
– Искурил. Берите то, что есть. Дедовский самосад, если устроит.
Майор Пичугин взял кисет.
– Благодарствую. Вполне устроит, мне все равно, главное, чтобы дымило хорошо. Мне бы еще спички.
Романцев полез в карман.
– Возьмите.
– Ого, какие! – Увидев начерченные восьмерки, утвердительно кивнул. – Знакомые циферки. Предполагаю, я даже знаю, кто их нарисовал… Ты знаешь, что они означают?
– Просветите.
– Три восьмерки означают борьбу с силами зла и хаоса. А человек, начертивший эти цифры, считает себя ангелом-хранителем. И с кем же это ты борешься, товарищ капитан?
– У меня другая трактовка, – возразил Тимофей. – Знаю, что по христианской эзотерике три восьмерки означают любовь.
