«Почему бы Богу не проявиться и в математике?» — спрашивает Новалис. История этой символической идеи очень древняя
[185]. Она началась с Эмпедокла, который называл Бога «бесконечной сферой, наслаждающейся вечным вращением». Для Парменида подлинное Существование также округлое и бесконечное. Для Платона целостность мира идей не представима, но его копия в материи, вселенной, это геометрическая сфера. Но более ясное описание Бога как совершенной, но бесконечной сферы, идет от Плотина [32]. Ведь бог Плотина — это вездесущность во множественности конкретных вещей. Плотин иллюстрирует это тройственной сферой:
Внешняя сфера — это космическая сфера многих вещей, средняя сфера разделена радиусами на различные идеи и представляет мир души; и, наконец, центральная сфера представляет сжатое единство всех идей; эта центральная сфера недвижима. Ее центр — это «высшая природа души, идея внутреннего единства, подобия и тотальности» [33]. Этот образ, однако, лишь неполная схема, по сравнению с тем, что он подразумевает, ведь нет никакой разницы между мельчайшими и величайшими сферами. Иными словами, никакого расширения нет; ее можно также назвать точкой.
Другим важным продолжателем этих взглядов был Соломон бен Гебироль (Salomon ben Gebirol, ок. 1020–1070 гг.), главная работа которого была переведена на латынь как Fons vitae (Родник света). Гебироль впервые называет божественное «sphaera intelligibilis» — духовная сфера. Его работа была переведена на латынь в 1050 г. в Испании и повлияла на Гийома Авернского (Wilhelm of Auvergne, ум. 1249 г.), Иоанна Дунса Скота (John Duns Scotus), Альберта Великого (Albert the Great) и многих других. Другое продолжение эта традиция получила в так называемой теологии псевдо-Аристотеля, которая изначально была сирийско-арабским отрывком первых трех «Эннеад» Плотина, где Бог рассматривается не только как безразмерный центр, но и как всеобъемлющая окружность всего Сущего [34]. Бог исходит во все вещи и одновременно остается в единстве без всякого разделения на пространство и время [35]. И последняя — анонимная Liber XXIV philosophorum (двенадцатый век), которая подводит итог знаменитым выражением: «Deus est sphaera infinita, cuiuscentrumest ubique circumferentia nusquam» (Бог — это бесконечная сфера, центр которой повсюду, а окружность нигде). И это знаменитое выражение цитировал Алан Лилльский (ум 1203 г.) как высказывание Гермеса, поскольку другое название этого трактата: Liber Termegisti de regulis theologiae
[186] [36]. Следующим известным теологом, подхватившим этот символизм, был Мейстер Экхарт: «Бог — это неизмеримый и неизмеренный круг, охватывающий широту разума человека в форме точки, которая, по сравнению с непостижимой неизмеримостью Бога, так мала, что ее даже нельзя назвать» [37]. Христос как воплощение Бога — это квадратура круга, поскольку «Христос четырехугольный» и поскольку квадратура круга может быть лишь бесконечным приближением Похожие идеи можно найти в работах мистиков вроде Рюйсбрука, Таулера и Сузо. Экхарт добавил некоторые новые аспекты к древнему символизму; а именно, что в Боге все равно; нет плюса или минуса: «Deus est sphaera intellectualis infinita, cuis tot sunt circumferentiae quot sunt puncta»
[187] или «cuius centrum est ubique et circumferentia nusquam»
[188] или «qui totus est in sui minitno»
[189].
Но только математик-мистик Николай Кузанский часто использовал это подобие божественного [38]. В этой «сфере» прямая и кривая становятся едины в бесконечном процессе аппроксимации [39], где Бог — это скорее кривая, а творение — прямая. Так что бесконечная сфера в некотором смысле также и прямая линия (infinita circularis est recta). Окружность — это Святой Дух.
Здесь появляется Иоганн Кеплер, который, однако, видел Бога в центре, а не на окружности, которой был Христос (проявление центра), а Святой Дух был радиусом. Кеплерова модель планетарных сфер — это «игра природы», которая подражает «игре» Бога, а человеческий разум должен подражать этой сферической игре в поиске истины [40].
Коперник также был впечатлен сферой Кузанского [41], и Валентин Вейгель (Valentin Weigel) утверждает, что поскольку центр сферы повсюду, он также и на дне человеческой души [42]. В центре «Я есть Бог и Бог во мне, Я небеса и небеса во мне» [43].
Я пропускаю таких промежуточных приверженцев этой идеи, как Иоганн Рейхлин, Паскаль, Бовилий Цоцци, Беме и Генри Mop [44], и перейду к Лейбницу, который учил, что из всех монад (душ) Бог — это самая первичная монада, «le centre primitif», из которой образованы все остальные (посредством вспышки). Он продолжает: «Unefort bien dit qu’il est comme un centrepartout mais son circumferencen’est nulle part» (Все монады, a значит и наши души, это психические центры, которые выражают бесконечную окружность космоса) [45]. Эти центры — не только пассивные «накопительные» точки, но и активные центры, которые испускают спонтанное индивидуальное представление вселенной.
Я пропущу еще несколько философов и закончу на немецком философе И. Фихте, который видел этот образ бесконечного пространства как символ творческого абсолютного Эго в нашей душе, в противоположность нашему случайному эго [46], и эти эго соединяются вселенской любовью в великой Все-Сфере, в которой едины и Бог, и человек. Отсюда, как вы видите, совсем недалеко до юнгианской интерпретации сферы как символа Самости.
В современной математике эту старую spaera intelligibilis можно сравнить с безразмерной точкой и пространством, воспринятым как бесконечная множественность. (Так называемое гилбертово пространство, напротив, уже содержит одно ограничение, поскольку его векторы — это бесконечные последовательности реальных чисел, квадратичные суммы которых сходятся) [47].
Этот геометрический символ был, можно сказать, богом математиков, и в нем превалирует интуиция всеобъемлющего космического порядка, который также имеет смысл, хотя он и весьма различно интерпретируется в разных эпохах.
Этот геометрический образ Бога, мандала, в целом относительно статичный символ порядка, даже если он может включать внутреннее вращательное движение. В целом она представлена неподвижной. И, что более важно, это нечто совершенно безличное. Можно восхищаться мандалой или быть тронутым ее гармонией, но нельзя с ней поговорить или поссориться. Поэтому в большинстве существующих религий Божество также представлено как личностное существо. Кришна может говорить с человеком, как мы видим в Бхагавад-Гите, хотя он нечеловечески ужасен в своей подлинной форме. Иудео-христианский Бог — это личность. Преимущество личностного образа Бога, как говорит Юнг, «лежит в возможности лучшей объектификации vis-à-vis». Его «эмоциональное качество придает жизнь и действенность». «Ненависть и любовь, страх и почтение выходят на сцену конфронтации и возносят ее до драмы. То, что лишь „показывалось“, теперь „разыгрывается“. Человек ввязывается в эту ссору во всей своей реальности» [48]. Это опять предполагает, что смысл более тотален, в еще большей степени «холон», чем порядок, а также что нет смысла за исключением того, что предназначен мне, тому индивидууму, который «поражен» им. Осознание порядка предполагает мудрую адаптацию к нему, но влечет за собой своего рода стоический или эпикурейский фатализм, который, как указывает Раймонд Ройер, обычен для ведущих современных физиков в Америке. Но нет чувственной конфронтации. Смысл, напротив, предполагает чувственные реакции и этические решения; он содержит личностные оттенки.
