И в самом деле — Ильича шлёпнул какой-то недоумок, спасибо ему, теперь Сосо им гайки закрутит, это — и к бабке не ходи. Про Керенского он всё знает, но тот про него, похоже, ничего не знает, а оттого не ждёт подвоха. Сейчас всё упирается в Лавра Георгиевича. Ох, и сложная натура! Сколько в нём всего намешано. Хотя Стасу он, скорее, понравился. Он уважал людей такого склада.
Выругавшись сквозь зубы, Стас объехал лежащую на обочине дохлую собаку. Вообще, с приходом «свободы» Петроград превратился в форменную помойку. Улица были захламлены мусором и нечистотами. Настоящим бедствием стали семечки — их шелуха ковром устилала тротуары, газоны и даже проезжую часть.
В парках, раньше сияющих чистотой, творилось невообразимое. Вековые аллеи с мраморными статуями, некогда ухоженные цветники и посыпанные золотым песком дорожки были изгажены, заплеваны, засыпаны шелухой от семечек и окурками. Бродящие от скамейки к скамейке фокусники-китайцы, нищие и гадалки осаждали пришедших сюда для отдыха обывателей, солдат и эмансипированных кухарок. Новоявленные хозяева жизни, с нагловато-вызывающим видом поглядывая на «чистую» публику, чавкали пирожками, вытирали засаленные руки об одежду и лузгали семечки.
В городских банях кишели тифозные вши, привезённые дезертирами с фронта, а Петроградский трамвай породил грустный стишок — «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет, а дух такой, что слон зачахнет».
Античные фигуры и стволы вековых деревьев были заклеены афишами с политическими воззваниями и объявлениями о балах, устраиваемых в саду. Здесь же предлагались услуги проституток и «мальчиков», и написанные безграмотными каракулями сообщения о продаже личного имущества. Последнее, в основном, было добыто «экспроприацией», проще говоря, криминальным путём, но это уже никого не удивляло. «Свобода» превратила город в большую помойку задолго до пришествия большевиков.
У Потапова в кабинете сидел генерал Корнилов.
— Входите, Станислав, — дружески пригласил его хозяин кабинета. — Присаживайтесь, мы тут без чинов.
На столе стояла бутылка шустовского коньяка и две позолоченных стопки. Потапов достал из шкафа третью и разлил по порции благородного напитка.
— За что? — поинтересовался Лавр Георгиевич, взяв свою стопку.
— За революцию, конечно, — насмешливо блеснул очками Потапов.
— Да ну вас к чёрту, Пётр Николаевич! — буркнул Корнилов и, с отвращением посмотрев на свою стопку, опрокинул её в рот. — Нет, это чёрт знает что! Мне предлагают помогать большевикам. И кто? Генерал Потапов!
Стас молча выпил и вернул стопку на поднос. Пальцы подрагивали, его слегка знобило, а голова наливалась давящей на мозги тяжестью.
«Продуло капитально», — подумал он.
— Ну, полноте, уважаемый Лавр Георгиевич, давайте отринемся от лозунгов и поговорим, как профессионалы. Ну, в принципе, чем семинарист Джугашвили хуже адвоката Керенского? Кстати, не думаю, что покойного адвоката Ульянова вы уважали больше.
— Вот тут вы правы, — хмыкнул Корнилов. — Ничуть не больше! А вы что скажете, капитан?
Он повернулся к Стасу.
— Господи! Да что это с вами?
Сизов посмотрел на него мутным взглядом и ничком упал на пол.
Солнце хмуро проглядывало сквозь разрывы серых клочковатых облаков, несущихся со скоростью курьерского поезда. Нескончаемый поток верных ленинцев был остановлен, и угрюмо замершая толпа с обнажёнными головами застыла плотной массой. Строй вооружённых красногвардейцев отделяла её от стоявшего на подмостках деревянного гроба, где неподвижной маской застыло восковое лицо. Почётный караул, с посеревшими на холодном ветру небритыми скулами, треплющиеся ленточки алых бантов в петлицах и гнетущая тишина над разверстой пастью могилы.
— Товарищи! Мы, большевики, — люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы — те, которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии.
Сталин замолчал и окинул взглядом стоящих над гробом товарищей. Лица у всех были скорбными, но в глазах каждого едва заметно теплилось своё. У Каменева — взгляд обманутого ребёнка. Как же так, всё так хорошо начиналось, и вдруг?
— Нет ничего выше, — глуховато продолжал Сосо. — чем звание члена партии, основателем и руководителем которой является товарищ Ленин. Не всякому дано быть членом такой партии. Не всякому дано выдержать все невзгоды и бури, связанные с членством в такой партии.
Не переставая говорить, он мысленно просчитывал — от кого и что можно ожидать? Муранов спокоен, он всё понимает. Этот мешать не будет. Свердлов смотрит насторожённо — непрост, очень непрост, но, в принципе, предсказуем. Пятаков? Вот, Георгий в этой толпе, пожалуй, самый ненадёжный. Хоть и ругал его Ленин за склонность всё администрировать, но он честолюбив. Причём, самое плохое, что скрыто честолюбив. От этого стоит ждать сюрпризов.
— Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии большевиков. Клянёмся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою заповедь!
Сталин замолчал и взмахнул рукой. Подхваченный руками гроб качнулся и медленно поплыл к распахнутому зеву выкопанной могилы. Крупская, прижав судорожно сжатый платочек к глазам, молча шагнула следом. Поцелуй в холодный лоб и, нарушая тишину, звонко застучали молотки, забивая крышку. Наскоро собранный оркестр нестройно заиграл «Интернационал». И заглушая его, почётный караул загрохотал салютом из винтовок.
Гроб с телом учителя стал медленно опускаться в могилу. Сосо первым шагнул вперед, зачерпнул ладонью горсть влажной земли и, силясь проглотить застрявший в горле комок, бросил на крышку гроба. Он любил Ильича, преклонялся перед его светлым, холодным умом. Вторым бросил землю Георгий Пятаков, остро блеснули в свете пасмурного весеннего дня стекла очков.
Эмоции еще бушевали в груди, но, независимо от этого, сразу включился по-змеиному холодный разум Сталина. Именно это сочетание свободного от эмоций аналитического ума с чутьем, которому позавидовал бы дикий зверь, и сделало его великим политиком, перед которым, истово его ненавидя, преклонялись даже такие политические величины, как Черчилль и Рузвельт.
Первым ощущением после пробуждения было то, что он лежит в лодке мягко качавшейся на волне. Пахло мятой, ромашкой и знакомым с детства запах аниса. Он отчётливо вспомнил, как бабушка поила его «каплями Датского короля» и, улыбаясь, рассказывала об отважном королевиче, прекрасной принцессе и волшебном эликсире любви.
Качка утихла и Стас разлепил ресницы. Перед глазам плыл зыбкий туман и возникшее в нём расплывчатое пятно никак не желало фокусироваться.
— По-моему, он очнулся, — как сквозь толстый слой ваты, донёсся чей-то знакомый голос.
Стас напряг глаза — пятно посопротивлялось для приличия и стало Всеволодом Исаевым.
— Нет, ты посмотри, — воскликнул он, пристально вглядываясь в Стаса. — Точно, очнулся! Чёрт возьми! Наташа!
