Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы как истории планет.
У каждой все особое, свое,
И нет планет, похожих на нее.
А если кто-то незаметно жил
И с этой незаметностью дружил,
Он интересен был среди людей
Самой неинтересностью своей.
У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час.
Но это все неведомо для нас.
И если умирает человек,
С ним умирает первый его снег,
И первый поцелуй, и первый бой…
Все это забирает он с собой.
Да, остаются книги и мосты,
Машины и художников холсты,
Да, многому остаться суждено,
Но что-то ведь уходит все равно!
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
Что знаем мы про братьев, про друзей,
Что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
Мы, зная все, не знаем ничего.
Уходят люди. Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
От этой невозвратности кричать.
Предисловие от автора
В 1917 году в мире, особенно в Европе, произошли исторические события, перевернувшие устоявшееся мироустройство.
Произошла революция 1917 года. Восторженный российский народ, еще мало что понимавший, бурлил, крутился, путался, метался. Да и как не метаться!
Меньшевики, большевики, эсеры, кадеты, бундовцы, дашнаки, анархисты, просто воры и бандиты, дезертиры. Да мало ли, кто искал эту революцию. Бежал к ней. Прятался от нее.
Так и наши герои, провинциальные, местечковые юноши, бросились вместо Торы изучать Марксову экономику или Военное дело. Но в те годы волна жизни сама решает, кого утащить в пучину, кого выбросить на берег.
Вот и наши герои — то были вброшены в самый центр революции, то строили новую авиацию, то просто пытались жить.
Но пока ребята вырывались из черты оседлости в русскую жизнь, избавляясь от запретов, мелочных придирок, они хотели личной свободы, поэтому так бездумно и беспечно забросили язык свой, культуру местечек, наставления и вековой опыт раввинов. Но неожиданно стали осознавать, что революция-то — вот она — а что дальше? Впору лишиться рассудка. Удержатся ли от этого наши герои, вы, дорогой читатель, поймете, дочитав до конца эту книгу.
Вперед!
Из жизни военлета и другие истории. 1920-е — 1940-е годы
Глава I
Обрывки записок военного инвалида на пенсии
О чем думает и говорит, и снова думает, пожилой мужчина. Проживающий в засоренном и запыленном донельзя Липецке. Что недалеко от Воронежа.
Но это теперь, когда Липецк — кузница металлургии, где много пыли, грязи и постоянного грохота. Что хотите, металл просто так не рождается. Не даром иногда рабочий человек после смены у мартена дома и рюмку поднять не может. Этот металл съедает не только траву да деревья, не только воздух да птиц разных. Съедает он и человека.
А государство наше, кстати, рабочих и крестьян, все требует и требует — подай металл. Родина ждет. Родина тебе и благодарна будет. Как же, как же!!
Я уже полный, можно сказать, старик. И не хвастаюсь, дожил до девятого десятка. У стариков есть этакое, я замечал, старческое. Хвастовство.
Чем мы хвастаемся? Кроме, конечно, возраста. Во-первых, теми подвигами или свершениями, которых никогда и не было. Но, все уже поумирали, поэтому перед молодыми, во дворике, можно и распустить это самое, пух-перо. Мол, как самого Махно громил, или в разведке взял генерала Вермахта очень важных кровей, или вообще, сам этот рассказчик намекал, мол, теперь сказать можно. Можно приврать, что я-то сам из рода барона Врангеля. Или Ротшильда. Только и сейчас об этом глубоко дворянском происхождении лучше молчать. Или о возрасте, да загнуть лет на 10 вперед.
Итак, первое старческое — хвастовство. Второе старческое — дамский пол. Его уж давно нет у деда, а все тянет куда-то. В задымленные дали. Где бегала когда-то Валька, Нинка или Галка — Манька или еще кто. Ноги в цыпках, руки с обкусанными ногтями, губы чуть припухшие. Боже, боже, как желанна эта Валька — Галка, Манька или как. Да вот уже никогда не появится, когда ты бредешь по окраинной улочке к речке. Может она сейчас там, да без рубашки, купается! Увы, нет. Не купается.
И третье, особенное и очень даже свойственное нам, пожилым — воспоминания детства. Особенно, если детство пропахло оладушками, кудахтаньем и петушиным криком, и теплыми руками мамы.
Я даже вывел формулу: «Когда тебе под девяносто, не оборачивайся назад. Обязательно попадешь в воспоминанья».
В общем, пора представиться. Я, подполковник ВВС СССР
[1] (а не России) в отставке, ветеран войны на Халхин-Голе, Финляндии. Специальность — летная, владею навыками вождения ТБ-3
[2] и стрелка-радиста. Летал истребителем на ЯК-1, ЯК-2, ЯК-3.
Всяко было в моей жизни, но следует добавить — нужно за все благодарить небеса. Особенно нам, летчикам. Мы к ним, небесам, все-таки немного ближе.
Зовут меня Федор Михайлович Запрудный. Имя мое в детстве было простое — для еврейского местечка в Белоруссии. Просто звали меня Файтл. А уже на улице добавили — Файтл-цапля. Думаете, это потому, что длинный, тощий, с носом и все время смотрю вниз, в лужи? Как цапля.
Нет. Я — небольшого роста и смотрю даже не вниз, а вверх, на небо. А «цапля» — за мои «спортивные» достижения. Ибо на улице я дольше всех мог стоять на одной ноге. Прям как цапля. Вот и стал — Файтл-цапля.
Папа мой, Моисей, работал на лесном заводе, а сестры… Ну что сестры. Хихикали, шептались. Гоняли меня — Файтл — сюда, Файтл — туда.
Я про местечко свое забыл совершенно. Побудьте бомбером хоть один вылет — поймете. Но — все по порядку, пока ко мне возвращается мое местечко, мои ребята, мое ученье и мой дом. Иногда все — как в тумане, а вот праздники так ярко высвечиваются в памяти. И снова я становлюсь Файтлом-цаплей.
