Что нас действительно поразило, это отношение японских летчиков к пленению. Все японские летчики, попадавшие в плен, либо стрелялись, либо впоследствии совершали ритуальные харакири.
В сентябре все было закончено. И мы вместе со Смушкевичем улетели в Москву. Я получил свой орден «Боевого Красного Знамени». Очень даже неплохо. А Яков Смушкевич вторично стал Героем Советского Союза.
Недавно нашел старую вырезку из газеты и решил привести ее в моих воспоминаниях.
Почему они погибли?!? Нет ответа.
Яков Смушкевич поблагодарил нас за службу, и мы разъехались по гарнизонам. Живые и нетерпеливые. Конечно, прежде всего увидеть самых родных и близких. Родителей, жен, девушек.
У меня — жена. Вот и мчусь к ней. Благо, до Липецка от Москвы не так далеко. И уверен — нас ждут.
Глава X
Финляндия. Война 1939–1940 гг
Ты даже не знаешь, как маленькая беда может спасти тебя от большой беды.
МакКормик
Глубокой осенью пришел фельдсвязью пакет из Наркомата Обороны — прибыть к 20 ноября 1939 года к заместителю Наркома ВВС командарму Смушкевичу, Наркомат Обороны. Москва.
У меня отлегло от сердца. Смушкевич вроде бы не арестовывает. Хотя кто теперь знает.
Передал шифры связи и планы работы заму, ключи от квартиры Наде и отбыл в Москву. Но куража не было. Даже не было интереса летного — ведь не просто так вызывают.
Оказалось, все просто. Случилась война с Финляндией. Как говорили в нашем местечке, «Здравствуйте, только этого нам не хватало».
Ситуация была ясна, но до поры, до времени. А вот когда я проездом попал в Петрозаводск, пришло время удивляться. Тому, как развалилась наша Рабоче-Крестьянская. Расхристанные солдаты, не отдающие приветствий, пьяные командиры на улице, в театре, кино. В ресторане пьют водку вместе командиры и красноармейцы.
Из Петрозаводска в часть прилетел в крайне удрученном состоянии. Получил звено ТБ-3 с приказом — работать по ДОТам
[26] только ночью. Но оказалось: нет ни карт расположения противника, ни аэродромов и данных, какими силами располагает ВВС Финляндии. Я смотрел на летчиков — у всех были потухшие глаза. С таким взглядом летать нельзя, — думал я, идя в первый боевой вылет.
Оказался прав. Уже отбомбившись, не очень понимая зимой, удачно ли, мы почувствовали удар по корпусу и машина начала медленно снижаться.
— Командир, хвост, — крикнул стрелок-радист и больше уже ничего не сказал. Был убит.
Мне же стегануло ногу чуть выше подъема. Я понял — вероятно отлетался.
Еще счастье, что приземлились на брюхо, снеся несколько больших деревьев. И хорошо, что отбомбились, иначе бы летели по лесам Карелии наши ноги-руки и иные части тела в измельченном виде.
Кроме стрелка-радиста, который погиб сразу, и моей ноги, все были целы, хотя немного биты. Стали мы ориентироваться, куда идти. Но — прежде нужно было вытащить и похоронить нашего товарища. Да не разжигать днем костра и выдолбить землю, очистив ее от снега. А температура к утру — под минус 30°, не слабо. Мы хоть и в унтах, и в летном, но зима есть зима. Особенно финская. Которая, кусая руки, нос, щеки, тихонько шептала — я вас не звала. Убирайтесь-ка, непрошенные дорогие гости.
Мне вырубили достаточно удобные костыли-подпорки. Решили двигаться к границе, впереди двое торят дорогу, в мы, побитые и помятые — бредем следом. Но на «костылях» я долго не выдержал. Пришлось устраивать мне санки из елок. Хорошо, ребята волокли, не бросили.
Шли весь день, хотя темнеет здесь быстро. К третьему дню стало совсем плохо. Замерзали. Есть нечего. И ежели бы не хуторок финский — сгинуть нам всем в красивейших местах финской Карелии. Каждый для себя решил — пойдем к хуторку и сдадимся финнам на милость, так сказать, победителя. Мы все, почти весь экипаж — офицеры и я, Запрудный — подполковник. Убить не должны.
Вот с такими, прямо скажем, малодушными для сталинских соколов мыслями мы подошли к хутору. Судя по дымку из трубы и накатанной тропе — хуторок был жилой. Шли мы уже здорово пошатываясь. С язвами от мороза, заросшие. В общем, цвет советской авиации.
Меня волокли на двух срубленных елках и думал я, что сказать финнам. Здравствуйте, мол, финские крестьяне. Помогите нам, спасите нас, а мы расскажем популярно, что нужно для вступления в колхоз. Чтобы у финского народа было светлое будущее.
Но финские крестьяне помогать нам, видно, не торопились. Мы сидели в снегу у крыльца, правда, тихонько постучав в дверь. Вышли два финна, разговаривали почему-то по-русски, но с акцентом. И говорили о нас, как о предметах совершенно неодушевленных.
— Дафай, Лейно, упьем их сразу. А унты и куртки фосьмем сепе. Их не найдут. Они с того самолета, что четыре дня упал у хутора Линнамяги. Давай упьем, a-то стоять холодно.
Это говорил щуплый финн с жидкой рыжеватой бородкой. Явно не хозяин хутора. Он все время подпрыгивал, ему было холодно.
А Лейно, видно, хозяин, большой мужик с огромными ручищами, спокойно стоял, прислонившись к косяку дверей, да и не закрывал дверь вовсе. Из избы шел пар. Пахло хлебом, капустой, жаренной картошкой пахло. Просто жизнью.
А вот от нашей группы запаха никакого не было. В такой-то мороз! Пахло просто — погибелью. И как мы потом честно признавались друг другу, уже готовы были произнести позорное для советского воина «Сдаюсь». Но в этот момент раздался голос хозяина, Лейно:
— Нет, Ильмар, упивать не путем. Лед на озерах крепкий, их в воду не пихнешь. Да русскэ солдат сегодня — завтра здесь путут. Что скажешь, они ведь самолет найтут, след ко мне приведет. Пропатут мои коровы, лошадь. Та всю картошку-сало сожрут, я солдат знаю. Сам был солдатом.
Тафай бросим их в сарай к коровам. Там тепло. А командира, вон на елке лежит, ежели не помрет к утру — покажем моей Тинне — она зоотехник. И не таких вылечивала, хе-хе. Помнишь, Ильмар, корову Марту?
— Та, та, твоя Тинна — золотые руки, а не баба.
Бог мой, мы загибались от холода, голода. У меня жар, видно заражение пошло. А эти два обалдуя в одних рубашечках стоят на морозе и так спокойно и мило беседуют, мол, «упивать нас или не упивать».
Но Лейно, хозяин, решил. ОН каждого летчика брал за шиворот, поднимал, то есть, ставил на ноги и подтаскивал к сараю, пристройке дома и толкал внутрь. Внутри раздавалось тихое мычание. Коровы! А у них — тепло. Больше мы ни о чем не думали. Даже о еде. Тепло, тепло.
Позже, гораздо позже прочел я записки Нансена, полярника. Он писал:
«Все можно вытерпеть. Ко всему привыкнуть. За исключением холода».
