— Я Родине и партии никогда не изменял. Даже ногу потерял, могу показать.
— Нэт, нэт, нэ показывай. И так знаем, — сказал Сталин и подошел совсем близко. Я смотрел на пол. Из под одной ноги сукровица текла на ковер.
«Это — все», — подумал я.
— А вот то, что ты человек нэ надежный, нэ бальшэвик, это мы видим. Вот почему ты взял имя Федор. А ведь ты — Файтл. Вот видишь, уже изменил. Может, это тебе польская или эстонская разведка такой псевдоним дала — Федор. А?
И вдруг как закричит:
— Называй свои позывные, мэрзавец!
Я, полностью уже парализованный всем происходящим, назвал позывные ТУ-3 нашего последнего вылета.
— Молотов, запышы, — спокойно сказал Сталин, постоял немного и произнес даже с некоторым сожалением: — Придется тебя, полковник, расстрелять.
— Да за что! — Вырвалось у меня.
— За измэну. Ты очень ненадежный. Вот смотри. Свое имя и фамилию поменял. Изменил роду своему. Хочешь сказать, что и мы такие. Да вот и нет. — Да, мы меняли имена. Но во имя счастья человека. И счас он, человек, это счастье уже частично получает. Получают артисты, писатели, инжэнэры. Даже колхозники. А ты поменял ради кускахлэба с маслом. Который вы, евреи, и так всегда имэли в вашей оседлости. Ладно. Нэ зли меня. Нэ раздражай.
Далее. Ты изменил Родине, так как воспользовался жильем врага белофинна. И ел у них картошку и сало. А сало, да будет тебе, Файтл, известно — пища трефная, в еду у нас, тьфу, у вас, категорически запрещена.
Далее, ты изменил Родине, потому что, когда тебе было у Лейно плохо и тебя знобило, ты не сдержался и просил, чтобы Раю легла и тебя согрела. Тоже мне, Авраам с Агарью.
Что вы думаете, члены малого политбюро, а?
— Расстрелять. С конфискацией, — крикнул кто-то.
— Ах, Лазарь, вечно ты свою натуру показываешь. Бэз конфискации расстреляем. Пусть ремень, сапоги, реглан, кальсоны и летные очки и подшлемник пойдут его сыну.
Всё. Садись пока, попей с нами чаю. Вячеслав, подвинься, видишь, у полковника нет ноги.
На этом месте у меня что-то завертелось, закрутилось и я услышал голос очевидно врача:
— Ну, слава Богу, весь мокрый. Видно, кризис миновал. Рита, принеси кислого морса, только не холодного. А вы, девочки, поменяйте белье и оботрите полковника насухо. Завтра отправим его в Ленинград.
Через неделю самолет доставил меня в Ленинград. В военный госпиталь, где я прошел курс лечения, тренировочный процессе костылями. Приходили ко мне и ребята. Замполит полка приезжал. Привез орден «Красной Звезды» и от души поздравил.
Война, оказывается, окончилась. Правда, ребят, что вернулись с хутора, таскали по особым отделам еще с полгода и потом всех отправили служить на Камчатку и Чукотку. Как там летать. Что осваивать. От кого оборонять Родину — толком никто не понимал.
Мне ребята рассказывали — особенно особистов раздражало, что на хуторе нам дали сало и самогон.
— Вот так, — кричали, — продали Родину за кусок сала.
Правда, нашелся кто-то хитрый в Генштабе и принялся доказывать, что мы все были даже не пленные. Просто, хуторянин помог попавшему в авиакатастрофу экипажу. Да, советскому! И это естественно, ибо Финляндия всегда тяготела к России. Она же — страна рабочих и крестьян. Этот аргумент подействовал. Все получили по медали, а мне — орден Красной Звезды и увольнение из армии.
Финская война закончилась. Мы потеряли 554 самолета. Финны — 139. И еще долго я буду вспоминать нежные, крепкие руки Тинны Лейно, что спасла меня.
Как же верна пословица — ты не знаешь, от какой большой беды спасла тебя маленькая беда, с тобой сейчас случившаяся.
То есть, был бы я в армии, обязательно попал бы в списки 1941 года. Года полного уничтожения руководства ВВС РККА собственным Наркоматом Обороны. Вот ведь как бывает перед огромной войной.
До сих пор мы, дураки, гадаем, кто же это мог додуматься, всех молодых генералов ВВС уничтожить в начале 1941 года. А ответ-то простой. Да сам Хозяин, кто же еще!
Глава XI
Возвращение
«Но жизнь как раз, когда кажется, что все идет хорошо, любит сделать неожиданный поворот».
Голда Меир, премьер-министр Израиля.
Меня ждут. Меня, правда, тревожило, что Надя на мои телеграммы не отвечала. Я послал телеграмму Палычу. Получил ответ непонятный, но немного успокаивающий. Палыч писал: «Не волнуйся домом порядке я присягал верности рабочим крестьянам».
Из телеграммы я сделал вывод: Палыч пьет, но мой дом посещает.
Мысли я гнал прочь. Вернее, и мыслей особых не было. Кому нужна библиотекарша. Правда, очень милая. Да мне! Мне она нужна. Поэтому в поезде я все время стоял в тамбуре, курил. Ни о чем и не думал. К костылям начал привыкать. Просто знал — в доме моем ждет меня мой журавель. А пословицу: лучше синица в руки, чем журавель в небе, я не вспоминал. Так как мой журавель у меня не в небе, а совсем рядом. В руках, можно сказать.
Приезд мой был под осень. И дым от паровоза ложился на платформу липецкого вокзала. Блестели от дождя доски перрона. Вот сейчас я ее увижу. Мою любовь. Мое счастье.
Но увидел Палыча. Он шел, чуть прихрамывая, совершенно трезвый. И выбритый аж до синевы.
Конечно, нечего лукавить, будто я ничего не чувствовал. Я понимал — с Надей что-то случилось. Но что, если как говорит Палыч, она жива и здорова. Правда, немного повредилась в мозгах, но это у каждого из нас уже давно, это самое повреждение.
Мы подъехали к дому и Палыч попросил меня присесть на скамейку. Перекурить.
— Ты, Федор Михалыч, особо не кипешуй. С Надькой твоей вот что получилось. К ней стали наведывать эти, ну которые нас берегут, ну энкаведе в общем. Чего-то с ней беседовали, беседовали, а потом она ко мне прибегаеть и все рассказывает. Мол, требуют, чтобы она на тебя доказала. Ты, вроде, немцами подкупленный, да у финнов был, а она честная советская жена, этого терпеть не могет. И должна рассказывать, все как есть. А коли она откажется, то оне ее заарестуют, а там уж скажет все, чего и в помине не было. И Герману, сыну, хорошо не будет. Вот она и решилася. Мне сказала, я могу и не выдержать, поэтому лучше, если меня не будет. Моему Цапле скажи, что может и найдем еще друг друга, но в одном он должен быть уверен — никогда у меня больше не будет мужчин. И любви. Любовь одна — и это он, Цапля. И, конечно, Герман, наш сын.
Утром за ей пришли, а птичка — тю-тю.
Уж оне орали, да ругались и меня в понятые взяли, чтобы я видел, сколько у вас серебра да золота.
Я весь обыск с Машкой, вашей соседкой, просидел. Да вот только мы с ней ничево золотого не видали. Видно, плохо смотрели.
Тут Палыч усмехнулся и сказал:
— Ну чё, пойдем в хату, что ли. Я еще ничего у тебя не прибирал.
