В основном это были люди, прошедшие каторгу. В большевистскую партию они ни тогда не вступали, ни, тем более, после революции.
Они видели, дело в стране идет не так, как представлялось им в забоях каторжных рудников, но что делать. Начинать новую заваруху? Нет, перспектив здесь они не видели никаких. — передушат, как куропаток, это тебе не царские сатрапы, — говаривали каторжане друг другу с печальной улыбкой, вспоминая этих самых сатрапов. У которых даже рука не понималась дать в зубы политарестованному. Боже, какой в этом случает начинался шум и газетный вой.
Сатрапы царские были все уничтожены новой властью, а каторжанам оставалось только тосковать о бездумно загубленной молодости и не думать ни о чем политическом. Себе дороже. Хотя, так называемых старых большевиков они очень не уважали, и ниже мы расскажем, почему.
Постепенно они превращались в пожилых, достаточно сквалыжных, всем недовольных и скандальноватых дачных жителей.
Поселок, названный самими дачниками политкаторжанским, претерпевал некоторые изменения в названиях.
Так, местные молочницы, что по дачам молоко разносили, по утрам кричали:
— Дуня, ты к кому?
— Да к каторжникам я, у Фейгельсонов маленький болеет, дак ему молока поболе надоть.
Политкаторжане, слыша эти монологи, обижались. И в один прекрасный день поселок стал называться — «Старых большевиков». Что тоже было смешно. И неверно, ибо большевиков в среде политкаторжан почти не было.
— Дуня, — кричали соседки, — ты к кому?
— Да большевик помер, вот просили им на поминки свеклы принесть.
Старые большевики обижались, но что делать: на самом деле — помирали. И, увы, свекла для винегрета требовалась.
Основным занятием, помимо воспоминаний о боевой подпольной молодости, было написание писем в ЦК ВКП(б) с замечаниями по текущей внешней политике, недостаткам внутренней.
Обращались они к членам ЦК и даже Политбюро по старинке — Григорий, Клим, Анастас, Вячеслав, Николай и т. д. Что уже многим не очень нравилось.
Как обычно среди политиков, образовались группы, фракции, кружки и подобная муть. Но сразу же все эти «заслуженные» дачники разделились на две непримиримые группы: собственно большевиков и каторжно-ссыльных. Большевиков было меньше, но они были злее. А у каторжников была убойная аргументация при спорах. Мол, когда вы с Володей Ульяновым в Швейцарии чаи попивали или девок по Парижам гоняли, мы в Акатуе кандалами звенели и нагаек вдосталь от стражников наполучали. Вон, на спинах до сих пор рубцы-то, потрогай.
Большевики уходили еще более разозленные и, конечно, ни в чем не убежденные. Да и как твердокаменному признаться, что да, было, бывало и чаи у Володи в Цюрихе пивали, и с девицами в Парижах в разные отношения вступали. Да ни за что такие признания делать нельзя. Вмиг свои же прилепят какой-нибудь ярлык типа «соглашатель».
С этим чертовым чаем на самом деле было. Да, пили. Ну ты и признайся, тоже преступление! Но нельзя. Каторжане народ въедливый, противный и хитрожопый (все-таки школа хорошая — царская каторга. Это тебе не Гулаг теперешний). В общем, вцеплялись в этот чай, как клещ в гениталии.
А все потому, что Наденька (Надежда Константиновна)
[31], угощая в Швейцарии чаем, обычно спрашивала: вам с одним кусочком сахара или без? Вот отсюда, острили каторжане, и пошло богатство большевистской партии.
Конечно, делать особо нечего, поэтому наши каторжане много гуляли. По давней привычке, обычно по двое. И неспешные вели разговоры. Но — вполголоса. И только с хорошими, проверенными друзьями. Что, впрочем, не спасло большинство от «карательного меча революции».
Вот двое ссыльных, конечно, с дореволюционным стажем, обсуждают в 1937 году двадцатилетие Октябрьской революции.
— Знаешь, Матвей, мне кажется, что мы не туда идем. Уже 20 лет как мы что-то строим, кого-то уничтожаем. А что имеем?
— Как что. Ты раньше, когда твой папа, царство ему небесное, держал пошивочную мастерскую в подвале, ты кем был? Вот, вот, чайник разогревал. А теперь? Где тот подвал в Бердичеве, и где ты, Зелик? У Мамонтовке ты, вот где. Еду приносят аж 4 раза в день. Вот то-то.
— Нет, Матвей, не согласен. Там я был в своей мастерской, учился делу. Может, стал бы неплохим сапожником или портным. Как Арон из нашего местечка, например. А здесь я чувствую, да и ты в душе согласен, не сегодня — завтра меня отсюда вытурят. Да еще хорошо. А ведь могут и пришить невесть что. И про Бунд, и про Швейцарию, и про террор. Оказывается, мы не тех убивали. Что сатрапы были вовсе не те, а теперешние, что в 37 году исчезли. Во как!
Не пойму, кому это стало нужно нашу мастерскую закрыть. Ты же, Мотя, и закрывал ее, помнишь? А как папа мой тебя материл, не помнишь? И что? Прошло уже двадцать лет советской власти. В Бердичеве с ревизией был, когда еще в Наркомфине работал. Ну, прошел по нашей Жохлинерской. Подвал-то остался. Окна досками заколочены. Репей, бурьян. У окон — помойка. И кому это нужно было? Ты закрывал, Мотя, ты и ответь, каторжанин херов.
— Да если бы я ее не закрыл, не быть бы тебе ведущим экономистом, дурья твоя голова.
— Ну и ладно. Наследовал бы подвал у отца. A-то сидишь и не знаешь, когда и куда тебя вышибут.
— Да что знать-то. Вышибут-то известно куда. Нас просто так в покое не оставят, будь уверен.
Зелик и Мотя неожиданно остановились, посмотрели друг на друга и горестно, как и водится у евреев веками, покачали головами.
Каторжанин и бывший ссыльнопоселенец как в воду глядели. Уже давно к этому поселку и его обитателям власть приглядывалась. И пристально. В 1937–38 годах поселок этот неожиданно в одночасье обезлюдел. В живых осталось очень мало. Да и они, живые, были так перепуганы, что молчали до своей, к их счастью, естественной кончины.
А их квартиры в Москве в кооперативном доме № 15 в Машковом переулке были споро и деловито заселены работниками соответствующего ведомства.
Уцелели, как мы уже отметили, очень немногие. Честно говоря, по воле случая.
Но вот что странно. Эти два маленьких, сутулых представителя древней нации по-прежнему бродили зимой по дачным дорожкам и спорили, спорили, спорили.
Глава IV
Зелик. Жизнь с изнанки
Залман Нахумович Ливсон, или Зелик, как все его называли, 1885 года рождения где-то в районе Бердичева, на самом деле был крупный научный сотрудник в Институте Мирового хозяйства и мировой политики АНСССР. Пока институт не разогнали, а сотрудников оставили на улице.
Возглавлял институт член-корреспондент АН Варга Евгений Самуилович, венгерского происхождения еврей. В основном Варга и его команда работали на четверку Политбюро: Сталина, Молотова, Литвинова, Микояна. А так как Варга владел русским недостаточно хорошо (венгр, учился в Германии), то помогал ему в написании многочисленных и ответственных справок Залман Нахумович, которого все звали просто — Зелик. Он не только правил стиль, ошибки. Он также переводил с немецкого на русский записки Варги Сталину. Кроме этого, вел целое направление в институте — конъюнктура мирового хозяйства. Дело сложнейшее, но Зелик с ним справлялся и, видно, неплохо, так как в дальнейшем она, эта конъюнктура, и спасла ему жизнь. Просто, когда Зелика взяли — в 1938 году — Анастас Микоян пожаловался Сталину. Возник, де, тормоз внешней торговле, так как сводки и справки мировых цен перестали доставлять от Варги. Этим же вечером Зелик, еще не пришедший в себя от неожиданного жизненного поворота, взлохмаченный, без пуговиц на брюках почему-то, уже срочно отщелкивал на конторских счетах очередную сводку цен, так необходимых Народному комиссару внешней торговли Анастасу Микояну.
