Ты вот знаешь его записки 1918 года. Когда все висело на волоске. А я такие записки и передавал по адресам. Он ведь не видел, что это такое — расстрел. Смерть у стенки. Вообще — не видел народа. Вот и писал, как следует подавить восстание кулаков.
А вот как: отнять хлеб, взять заложников и 100 человек из числа кулаков (то есть, зажиточных, трудяг-крестьян) повесить. Именно — повесить. Поглядел бы он хоть раз, может по-другому стал бы писать.
И приписочки еще делал: акцию провести так, чтобы народ трепетал. Вот именно, ему нужен был только народ, который трепещет.
Да что говорить, Мотя. Вот ты услышал, головой качаешь, как в синагоге. А я уже давно понял, пришли — в тупик. А кто его создал из своеобычной, огромной страны? Только он и создал. Что было главное? Ломай, круши, воруй, грабь. А дальше? Не знал, что делать дальше. Да и как ему знать. Он кто — ученый? Нет. Экономист? Нет. Он сам писал в анкете: «журналист». Кто такой журналист? Вторая древнейшая профессия в мире. И что он создал? Ни-че-го.
Ты думаешь, что уральцы без его ведома царскую семью уничтожили? Даже Троцкий спросил: что, и детей тоже!?
Он был зациклен на терроре и передал это кровавое наследство Сталину. Ну — о нем я тебе, Матвей, еще порасскажу.
А под конец, разболтался я что-то, я хочу сказать тебе, Матвей, что тягостнее моей теперешней жизни найти трудно. Я давно понял — не построим мы социализма. Никакого. И вся кровь, гибель десятков миллионов — зазря. Вся было — впустую.
И хоть пишу по-прежнему работы по просьбам и заданиям Сталина, Молотова, Литвинова и других, а знаю — нет, дорогие товарищи, не туда мы зашли. Знаю, как выбираться. Но для этого нужно другое поколение. При моей жизни его точно — не будет.
Ладно, Матвей, только первый час ночи, я еще поработаю.
Жду в следующую субботу. Да ты не меньжуйся, что скис. Ты ведь на два года моложе меня, у тебя все впереди — это шутка, Мотя. Да, да, шутка. Мы живем, и ты это отлично знаешь, вывернутые наизнанку. Нас остается только перелицевать, а?
И последнее, об Ульянове. Вот он костюм меня просил ему сделать. Я сделал, купил все за свой счет. И что? А то, что Владимир Ильич мне популярно, но кратко, объяснил, что все деньги у него — только партии и тратить на свои нужды он просто и не мыслит. Так и не рассчитался со мной, даже после революции. И вообще.
Тут Зелик махнул рукой. Мотя пошел спать.
Глава V
Портной
Да, уже первый час ночи, а Зелик, неутомимый Зелик, пошел работать. В дачной пристройке была комнатушка с огромным столом, обтянутым сукном, и старой, верной, делающей отличный шов манишкой фирмы «Зингер» 1902 года изготовления.
Зелик шил, тихонько напевая, (при этом страшно фальшивя), свою любимую «Тум-балалайку». И, конечно, на мамэ-лошн — языке матерей. Да как не петь «тум-балалайкэ, шпиль-балалайкэ», когда в песенке этой все сказано про любовь. И он снова повторяет: «… вое кон бренен ун нит ойфхренен…»
[33].
Зелик чувствовал, как темная, негативная неизвестность, как мокрый и грязный туман с полей войны обволакивает их мамонтовский поселок, его домик, его любимую Рахиль и дочку Лию.
Иногда он с удивлением смотрел на них и про себя изумлялся. Тому, как это произошло, что первая красавица штеттла, Рахиль, вдруг возьми, да выйди замуж за совсем неприметного Зелика. Который был погружен в цифры, в непонятную экономику и все рвался в Берлин на обучение.
И вот нате вам. Как говорят, чтобы нет — таки да. Неизвестно до сих пор, кто же сделал кому предложение. То ли Рахилька, красавица получше вашей там царицы Савской
[34] то ли Зелик поднял неожиданно голову от Торы и экономики, и ослепила его блестящая Рахиль, которая как раз в этот момент гнала коз на полянку для выпаса. Да босиком. И с непокрытой головой. Любой сойдет сума, хоть Маркс (экономист, а не продавец одежды в Лондоне), хоть Никифорук — полицмейстер штеттла, хоть Меер Савкин — богатей из-под самой Варшавы.
Да что там! Его высочество из князей дома Романовых, двигаясь из Варшавы, проезжал по весьма грязной улице штеттла, где обитали герои нашего повествования. И из кареты, как водится в записных романах, увидел Рахильку. И… нет, не остановил кучера и конвой. Нет, не просил узнать, кто, мол, такая. И тому подобное из сказок братьев Гримм, Пушкина с Лермонтовым. Он просто через полчаса после проезда поселка повернулся к адъютанту и, улыбаясь, сказал:
— теперь я понимаю, почему племя иудейское все препоны и трудности выдерживает, да и процветает.
— Почему, Ваше Высочество?
— Да потому, что покуда оно, это племя, производит вон таких красавиц, что мы с вами лицезрели 30 минут назад, оно все выдержит, любые невзгоды пройдет, а девицы ихние будут продолжать воспроизводить украшение земли нашей. Вот как, Иван Алексеевич. И, кстати, не следует забывать, что все они, хоть и иудейского вероучения, но подданные-то нашего государства. Значит, любезный Иван Алексеевич, может и настанет время, когда этакие вон красавицы и для России — матушки будут рожать потомство, глядя на которое, можно бы испытывать гордость. Как вы думаете, граф, наступит ли такое время?
— Вероятно, Ваше Высочество, но этак лет через 200–300.
И они оба весело рассмеялись. Не знали, конечно, какую горькую судьбу уготовила жизнь представителям царствующего дома.
А Рахильку эти рассуждения мало касались. Она давно, сама не зная почему, влюбилась вдруг в этого сутулого Зелика, что сидит над книгами и даже на танцы не ходит. Вот и приходится гонять коз мимо окон, что почти вровень с тротуаром, где виднелась давно нечёсаная голова Зелика.
Ведь понятно, однажды все-таки поднимет Зелик голову от экономических книг, ахнет, увидев в окне босые ноги Рахильки и грязные попки ее коз, которые взад-вперед сновали мимо его домика.
Ах, увидел! Этот блеск! Эту красоту невозможную. Вот и свершилось. И князь Романов оказался прав. Ибо Рахиль такую красивую дочьстала немедленно рожать своему Зелику, что раввины штеттла только разводили руками, произнося:
— Ай-вэй, эту пару надо посылать на выставку в Лондон.
— Нет, не надо, — как обычно тут же возражали евреи синагоги и корчмы, что рядом. — Не надо, а то королева обидится. Еще бы, где-то в Московии, да вот такие красавицы. — И все тихонько смеялись. Ибо понятно, в душе каждый еврей штеттла считает себя и свое семейство уж никак не ниже королевы английской. Вот ведь как!
* * *
Тем не менее, шел 1946 год, и времена в государстве рабочих и крестьян, да к тому же победивших страшного врага, наступали совершенно непонятные. Или, иначе говоря, просто страшные. Впрочем, времена всегда были не тихие, начиная, например, с 1917 года. Народы начали перемещаться, и вдруг какая-то пробка из бутылки, где было что-то забродившее, возьми да выстрели. А из бутылки пошло пениться не крепкое баварское пиво или квас московский с изюмом, крепче и ядреней которого на свете ничего не бывает. Из пробки пошли по землям Российским гниль, да смрад, да людская злоба, зависть, ненависть, ложь да лицемерие. Все, все людские пороки хлынули на землю русскую и она с ее народами начала медленно погибать.
