И так далее. Веселимся. Иногда наш хахем
[10] — учитель пишет записки родителям. Например: «Уважаемый реб Меер. Мойте вашего Абрама, он пахнет». И получает достойный ответ: «Уважаемый реб Сфорим. Абрама нужно учить, а не нюхать».
Дома тоже происходят интересные вещи. Все-таки, когда в доме много женщин, то и событий значительное количество. Вот, у старшей, Пэрл, а по-русски это Полина, стал появляться молодой человек. Евсей, сын Пинхуса. Что из соседнего штеттла. Предлоги визитов даже мне кажутся идиотскими. То книгу взять. То вернуть. То переплести Тору. И так далее. Папа вообще не обращает внимания на эти визиты. Мол, этих парней, как стая тараканов. И каждый хочет прибежать первым.
Моя мама, Ребекка, поехала даже в это местечко. Да что там ехать. Можно и пешком. Но мама — поехала-таки. И вернулась довольная. Этот Пинхус держит, как оказалось, веревочную мастерскую. И работницы у негодовольные. И Евсей, то есть наш претендент, получил характеристику порядочного молодого человека.
Ужинают они при двух лампах-трехлинейках. Это значит, что на керосине не экономят и любят свет при святом ужине. А Пинхус еще и в ихней синагоге не последний человек. Ведет там какую-то бухгалтерию.
Все это я подслушал, но нашей фифе — Полинке решил пока не рассказывать. «Успеензех» — как говорила моя мама. А пока родители притворяются, что Евсея видят редко и приглашают всегда в дом церемонно и чинно. Мол, пусть сидят и о книжках рассуждают.
Я уже и раздражаюсь, когда слышу:
— Что вы читаете сейчас, любезная Перл?
— Ах, Шолома Алейхема. — Известен, как же. — А вы?
— Я читаю сейчас очень интересную книгу Литвака Алексеевичуса Вэлвэла. «Мои женщины».
— Фу, вероятно какая-нибудь варшавская пустышка», — говорит Полинка. А сама ни за курями, ни за теленком, ни за огородом не посмотрит. Все Цапля да Цапля.
Я этого фальшивого сюсюканья не выдерживаю, подготавливаю дорогу к быстрому отступлению и только тогда подаю реплику:
— А когда ты, Перл, целуешься с Евсеем? До прочтения книжки или после? — и быстро выскакиваю на улку. Вслед летит или тапочек Полинки или бас-фальцет Евсея:
— Погоди, Цапля, попадешься, трамтарарам.
Но родители ничего не видят. Ничего не слышат. Шепчутся, пусть, мол, дети попривыкнут друг к другу. Особенно к Полинке, которая как старшая и красивая, весьма своенравна.
П таки она отмочила. Неожиданно уехала в Харьков и поступила в училище на зубнюка. И — выучилась. А дальше уже пошла другая эра. Советская. Когда все мы должны неожиданно стать счастливыми, веселыми и строить беспрестанно себе лучшее, лучезарное общество.
А Евсей уехал учиться в Москву и с Перл они больше никогда не встретились.
А теперь, пока не забыл, про среднюю сестру Оню. За ней уже несколько лет ухаживал очень симпатичный парень Исаак, иначе говоря, Исер. На него все поглядывали с завистью, а кумушки со скамеек на нашей улице даже не скрывали зависти.
Дело было простое. Псер был сын владельца единственного в городке универсального магазина. И дом был у него, уважаемого реб Зеликина, каменный, аж об двух этажах. Полы натирались до такого зеркального вида, что даже сняв обувь, проходить по полу было стыдно. Ибо носки оставляли не только четкие пятна от наших ног, до этого исколесивших всю округу не один раз. Но и различные ароматы.
Исер уже несколько лет сватался к нашей Оне. И официально. И неофициально. Семья Зеликиных, как я сейчас понимаю, была без фанаберий. Мол, давайте, дорогие Запрудеры, наш сын вашу дочку любит. Она — его. И вперед. А приданное-шмиданное — да Бог с ним.
Пока проживем как-нибудь с хлебом и маслом, да со шкварками, да с фаршированными шейками. Еще и бедным поможем. Вперед, что тянуть-то.
Но мои родители тянули. Не могли, как объясняла мама, отдать Оню без приданного в богатую, пусть доброжелательную, но — богатую — семью. Это называлось — мезальянс. Вот так оно и происходило уже несколько лет.
Пока не крякнула Великая Октябрьская 1917 года.
К нам прибежал Исерке, наш претендент, и радостно сообщил:
— Онечка, наконец все решилось. У нас все отобрали. Теперь мы — как все. Всё, всё. Выходишь за меня замуж немедленно, пока еще брюки не реквизировали.
Вот же было время. И брак, наконец, состоялся. Ура! Гуляем!
Глава II
Рэволюция
В 1917 году произошли два знаменательных события. Мой очередной день рождения — и… рэволюция во всей нашей Российской империи.
Конечно, самое важное — день рождения. Мне подарили отличные сапоги, мягкие, из шевро. Папа и маме подарил цепочку-за сына.
А революция подарила нам отмену черты оседлости. Появилась, откуда ни возьмись, свобода. Оказалось, что Москва, Петербург, да и вообще вся Россия стали вполне доступными для среднестатистического еврея.
А в местечке нашем ускоренным темпом начала строиться новая жизнь. Совершенно, к удивлению, и даже больше — к изумлению — евреев среднего и пожилого возраста, ни на что не похожая.
Вдруг отменились все артели, мастерские, лавки и магазинчики. Все это объединилось под названием «Белукрлегпром», куда вошли и кузнецы, и бондари, и портные, сапожники, щетинники, парикмахеры (один Ариэль), переписчики прошений и даже один, наш древний Шмуэль, специалист по обрезаниям. Ибо, как говорил мой папа за ужином, власть — властью, а Богово — Богову. В смысле, что ему, Господу положено, отдай, да и все.
Мы уже хихикали, сестрички — краснели, мама делала вид, что возмущается этим мишугинером
[11], а папа нарочно делал большие испуганные глаза и говорил мне:
— Посмотри быстрее, по-моему за окном стоит наша любимая ГПУ.
— Моисей, — вскрикивает мама, — ну что ты мелешь. Как мельница нашего почтенного Пинхуса. Замолчи, иначе сам знаешь, что будет.
Что будет, мы уже знали и сразу привыкли к слову «взяли». Не арестовали или как там еще, в западных демократиях. А именно жестко и просто — «взяли». Кстати, касаемо ГПУ, которое потом стало НКВД, что сути этой конторы не поменяло. Так вот, в местечке ГПУ сразу же прибрало к рукам, то есть, сразу же исчез ксендз, пан Алоизий, а также заведующий книжной лавкой и наш старинный полицмейстер. И еще несколько человек.
Зато неожиданно мой, можно сказать, начальник кузницы, Шлойме-каторга был назначен Председателем Сельсовета рабочих, крестьян и вообще всех трудящихся. Пока что — нашего местечка. И заслуженно, так как, оказывается, он очень пострадал на царской каторге. И совершенно ни за что. Так, убил в горячке спора о Марксе крестьянина. Но что тут обсуждать — это же царизм был. Да еще, как нам теперь день и ночь вещает рупор, то есть, радио на площади — кровавый. И царь Николай был за этот режим наказан трудовым народом.
